Я отвечал, как мог, на все их вопросы, рассказывал о своем приятеле мельчайшие подробности, если их знал, без зазрения совести придумывал то, чего не знал, пуще всего боялся проговориться, что так и не заметил, крепко ли закрываются у него окна и какого цвета обои в спальне.
- Обои в спальне?.. Голубые, сударыня, светло-голубые с гирляндами…
- В самом деле? - умилялась бедная старушка и прибавляла, обернувшись к мужу: - Хороший он у нас мальчик!
- Ой, какой хороший мальчик! - с восторгом подхватывал он.
И все время, пока я рассказывал, они кивали головой, многозначительно улыбаясь, подмигивая с понимающим видом, а то еще старичок наклонялся ко мне и шептал:
- Говорите погромче… она туга на ухо…
И она тоже просила:
- Погромче, пожалуйста!.. Он не очень хорошо слышит…
Тогда я повышал голос, и оба благодарили меня улыбкой, и в этих померкших улыбках, с которыми они наклонялись ко мне, стараясь в глубине моих глаз отыскать образ своего Мориса, я, растроганный до слез, находил его образ, смутный, неясный, почти неуловимый, словно мой Друг улыбался мне издали сквозь дымку.
Вдруг старичок встрепенулся:
- Мамочка, как это я упустил!.. Он, верно, не завтракал?
Мамочка засуетилась, всплеснула руками:
- Не завтракал!.. Господи боже мой!
Я думал, что разговор все еще идет о Морисе, и собирался уже ответить, что этот хороший мальчик никогда не садится за стол позже полудня. Но, оказывается, это касалось меня. Надо было видеть, что за суматоха поднялась, когда я признался, что вышел из дома натощак.
- Синявочки, скорее прибор! Стол на середину комнаты, воскресную скатерть, тарелки в цветочках, и что это еще за смешки, скажите на милость! Да поворачивайтесь живее…
Уж и поворачивались же они - не успели разбить и трех тарелок, как завтрак был на столе.
- Чем бог послал, - сказала Мамочка, подводя меня к столу. - Только вам придется кушать одному… Мы уже успели закусить утром.
Бедные старички! В котором часу к ним ни зайдешь, - они всегда уже успели закусить утром.
На сей раз бог послал, как выражалась Мамочка, стакан молока, финики и баркстту, то есть что-то вроде пышки; ей с канарейками этого за глаза хватило бы на неделю… И подумать только, что я один управился со всем угощением!.. Зато и негодование же поднялось вокруг! Синявочки шушукались, подталкивали друг друга локтем, а наверху в клетке канарейки, казалось, перешептывались: "Ой, как бы этот господин не съел сейчас всей баркетты!"
Так оно и вышло: я съел ее всю и даже не заметил, - я был поглощен созерцанием этой комнаты, светлой и мирной, овеянной ароматом старины… Были там две кроватки, от которых мне особенно трудно было отвести взгляд. Я представлял себе эти маленькие, как колыбельки, кровати утром, когда светает, когда еще задернут над ними большой полог с бахромой. Бьет три. Старики обычно просыпаются в этот час.
- Мамочка! Ты спишь?
- Нет, голубчик.
- Правда, Морис - хороший мальчик?
- Ну, конечно, он у нас очень хороший мальчик.
И при виде этих двух стариковских кроваток, стоявших рядышком, я придумывал целый разговор в том же духе…
А меж тем в другом конце комнаты, перед шкафом, происходила настоящая драма. Надо было достать с верхней полки бутыль с пьяными вишнями, уже десять лет дожидавшуюся Мориса, а нынче ее решили откупорить в честь меня. Несмотря на Мамочкины уговоры, старик непременно хотел сам достать эти вишни и, к великому ужасу жены, взобравшись на стул, пытался дотянуться до верхней полки… Надо было видеть эту картину: старичок дрожа подымается на цыпочках, синявочки вцепились в стул, Мамочка за его спиной, трепеща, протягивает руки, и все овеяно легким запахом бергамота, идущим от открытого шкафа, где сложено большими стопками белье из сурового полотна… Ну что за прелесть!
Наконец после больших усилий заветная бутыль была извлечена из шкафа, а заодно и старый, весь погнутый, серебряный бокал - бокал Мориса, когда он был еще мальчиком. Его доверху наполнили вишнями. Морис так любил вишни!.. Угощая меня, старик шептал мне на ухо с видом лакомки:
- Ваше счастье, что вам довелось их покушать!.. Жена сама приготовляла… Вот Сейчас отведаете вкусного-превкусного!
Увы! Жена сама их приготовила, но позабыла положить сахар. Что поделаешь, с годами слабеет память. Бедная Мамочка! Ваши вишни были ужасны… Но я съел их все до последней, не поморщившись.
После завтрака я встал и начал прощаться. Им хотелось удержать меня подольше и еще потолковать о своем хорошем мальчике, но уже темнело, до мельницы далеко, пора было уходить.
Старик поднялся вместе со мной.
- Мамочка, дай сюртук!.. Я провожу гостя до площади.
В глубине души Мамочка, разумеется, считала, что провожать до площади рискованно - ведь уже стало прохладно, но она и виду не подала. Только, помогая ему сунуть руки в рукава его парадного, цвета испанского табака редингота с перламутровыми пуговицами, она шепнула:
- Ты вернешься не очень поздно, да?
А он ответил с лукавой улыбкой:
- Хе-хе, не знаю!.. Все возможно…
Потом они посмотрели друг на друга и засмеялись. И синявочки тоже засмеялись; видя, что смеются они, засмеялись на свой манер и канарейки у себя в клетке… Между нами говоря, я думаю, что от запаха вишен они все немного захмелели.
Когда мы с дедушкой вышли, уже темнело. Его синявочка шла за нами на некотором расстоянии, но он не видел ее, он был горд, что шагает под руку со мной, как мужчина с мужчиной. Мамочка сияла, глядя на нас с порога, и ласково покачивала головой, словно говоря: "Ишь ты, муженек-то мой!.. Еще хоть куда!"
Баллады в прозе
Сегодня утром, открыв дверь, я увидел, что вокруг моей мельницы все бело от инея. Трава сверкала и хрустела, как стекло. Весь мой холм дрожал от стужн… На один день милый мой Прованс прикинулся севером. И, глядя на сосны, опушенные инеем, на кусты лаванды, зацветшие хрустальными цветами, я написал эти две баллады в несколько германском духе, а вокруг меня искрилась белыми блестками изморозь, и в ясном небе журавли, прилетевшие с родины Генриха Гейне, большими треугольниками спускались к Камарге с криком: "Мерзнем!.. Мерзнем!.."
1. Смерть дофина
Маленький дофин занемог, маленький дофин умирает… Во всех церквах королевства день и ночь не убираются святые дары, теплятся огромные свечи, возносятся молитвы о здравии царственного ребенка. Улицы древней столицы угрюмо молчат, колокола не звонят, экипажи движутся шагом… У входа во дворец любопытствующие горожане глазеют сквозь решетку на привратников с расшитым золотом пузом, важно беседующих во дворе.
Весь замок в волнении. Камергеры, мажордомы снуют вверх и вниз по мраморным лестницам. На галерее толпятся пажи и придворные в шелковых кафтанах; они переходят от группы к группе и шепотом сообщают новости… На широком крыльце заплаканные фрейлины церемонно приседают друг перед другом, утирая глаза красивыми вышитыми платочками.
В зимнем саду собрался весь синклит-медики в докторских мантиях. Сквозь стекла видно, как они потрясают длинными черными рукавами и с глубокомысленным видом кивают пудреными париками в буклях… Воспитатель и шталмейстер маленького дофина прохаживаются перед дверью, ожидая решения ученого собрания. Поварята пробегают мимо и не отвешивают поклона. Г-н шталмейстер ругается так, что чертям тошно, г-н воспитатель декламирует стихи Горация… А издалека, со стороны конюшен, доносится долгое жалобное ржание. Это гнедая лошадка маленького дофина - конюхи позабыли о ней, и она печально и призывно ржет, стоя у пустых яслей.
А король! Где его величество король?.. Король заперся один в отдаленной комнате дворца… Венценосцы не любят, чтобы видели их слезы… Не то королева… Она сидит у изголовья маленького дофина, прекрасное лицо ее залито слезами, она громко рыдает при всех, как простая ткачиха.
На кружевной постели покоится маленький дофин Его глаза закрыты. Он белее подушек. Можно подумать, что он спит. Но нет, маленький дофин не спит… Он поворачивается к матери и, видя ее слезы, говорит:
- Маменька королева! Почему вы плачете? Неужели вы и вправду думаете, что я помру?
Королева хочет ответить. Рыдания душат ее.
- Не плачьте, маменька королева! Вы забываете, что я дофин, а дофины так не умирают…
Королева рыдает еще сильнее, и маленькому дофину становится страшно.
- Нет, - говорит он, - не хочу, чтоб за мной пришла смерть, я не пущу ее сюда… Сейчас же расставить караул вокруг нашей постели, сорок самых сильных ландскнехтов!.. Днем и ночью держать наготове под нашими окнами сто больших пушек с зажженными фитилями! Несдобровать тебе, смерть, если посмеешь приблизиться к нам!..
В угоду царственному ребенку королева подает знак. И вот по двору с грохотом катятся пушки, и сорок рослых ландскнехтов, сжимая в руках протазаны, выстраиваются вокруг покоев дофина. Все старые рубаки с седыми усами. Увидя их, маленький дофин захлопал в ладоши. Одного он узнал и подзывает к себе:
- Лорен! Лорен!
Старый солдат подходит к кровати.
- Я очень тебя люблю, голубчик Лорен… Покажи мне твою большую саблю… Если смерть придет за мной, ты ее убьешь? Скажи: ведь убьешь?
Лорен отвечает:
- Да, ваше высочество…
И по его обветренным щекам катятся две крупные слезы.
В эту минуту к маленькому дофину подходит королевский духовник и долго шепотом наставляет его, указывая на распятие. Маленький дофин слушает с большим удивлением, затем вдруг перебивает: