- Я пришел, полагая, что кочегар обвиняет меня в каких-то неблаговидных поступках; Девушка с камбуза сказала мне, что видела, как он направился сюда. Господин капитан и вы все, господа, я готов документально опровергнуть любое обвинение, а в случае необходимости и показаниями объективных и незаинтересованных свидетелей, которые ждут за дверью. - Так говорил Шубал. Во всяком случае, это была внятная человеческая речь, и по изменившемуся выражению на лицах слушателей можно было подумать, будто впервые за долгое время они вновь слышат членораздельные звуки. Правда, они не заметили, что и эта прекрасная речь страдала шероховатостями. Почему первыми словами, что пришли ему на ум, были - "неблаговидные поступки"? Может быть, обвинения и нужно было начинать с этого, а не с национальных предрассудков Шубала? Девушка с камбуза видела кочегара на пути в канцелярию, и Шубал тут же все понял? Не подтолкнуло ли его к пониманию чувство вины? И он тотчас привел с собой свидетелей, назвав их, в довершение всего, "объективными" и "незаинтересованными"? Плутовство, и только! А присутствующие это терпят да еще считают такое поведение достойным? Зачем ему понадобилось, чтобы между разговором с девушкой и его прибытием сюда прошло так много времени? Не иначе как затем, чтобы кочегар вконец утомил господ и рассудок их омрачился, а рассудка-то Шубал и опасался в первую очередь. Он ведь явно долго стоял за дверью и постучал лишь в тот миг, когда, услыхав праздный вопрос того господина, укрепился в мысли, что с кочегаром все кончено.
Все было ясно, ведь и Шубал представил дело именно так, хоть и против воли, но господам надо было показать это иначе, более наглядно. Они нуждались во встряске. Поэтому быстрее, Карл, лови момент, пока не явились свидетели и не заполнили канцелярию!
А капитан как раз в это время сделал знак Шубалу, и тот - поскольку его дело вроде бы ненадолго отложили ~ сразу же отошел в сторону и тихонько заговорил с присоединившимся к нему стюардом; при этом они многозначительно жестикулировали и поминутно искоса поглядывали на Карла и на кочегара. Казалось, что Шубал репетировал новую речь.
- Вы, господин Якоб, кажется, хотели о чем-то спросить молодого человека? - в наступившей тишине обратился капитан к господину с бамбуковой тросточкой.
- Верно, - ответил тот, легким поклоном поблагодарив за внимание. И еще раз спросил у Карла: - Как вас, собственно говоря, зовут?
Карл, полагавший, что в интересах главного дела поскорее покончить с вмешательством настойчивого вопрошателя, ответил коротко, не предъявив, как обычно, паспорт, который пришлось бы доставать из потайного кармана:
- Карл Россман.
- Однако, - сказал тот, кого назвали господином Якобом, и сперва было отпрянул, улыбнувшись несколько недоверчиво.
Капитан, старший кассир, судовой офицер и даже стюард, услышав имя Карла, тоже явственно выказали чрезвычайное удивление. Только портовые чиновники и Шубал отнеслись к этому равнодушно.
- Однако, - повторил господин Якоб и не совсем уверенно шагнул к Карлу, - в таком случае я - твой дядя Якоб, а ты - мой дорогой племянник. Я же все время это предчувствовал! - сказал он капитану, прежде чем обнять и расцеловать Карла, который принял случившееся без единого слова.
- Как ваше имя? - спросил Карл, когда ощутил, что его выпустили из объятий, спросил хоть и весьма учтиво, но совершенно равнодушно, пытаясь мысленно предугадать, какими последствиями это новое событие чревато для кочегара. На первый взгляд Шубалу от всего этого никакой пользы не предвиделось.
- Поймите же, молодой человек, какой вы счастливец! - воскликнул капитан, уловив в вопросе Карла оскорбление достоинства господина Якоба, каковой отошел к окну, очевидно стараясь не показать обществу своего взволнованного лица, которое он к тому же утирал носовым платком. - Это - сенатор господин Эдвард Якоб, и он - ваш дядя. Отныне вас ждет блестящее будущее, вы такого, наверное, никак не ожидали. Попытайтесь уяснить себе это, насколько возможно, и возьмите себя в руки!
- В Америке у меня, конечно, есть дядюшка Якоб, - сказал Карл, обращаясь к капитану, - но, если я правильно понимаю, Якоб - всего лишь фамилия господина сенатора.
- Верно, - сказал капитан, ожидая продолжения.
- Так вот, мой дядя Якоб, брат моей матери, зовется Якобом по имени, тогда как фамилия, естественно, звучит одинаково с фамилией моей матери, урожденной Бендельмайер.
- Господа! - вскричал сенатор, бодро вернувшись из своего укрытия у окна и имея в виду слова Карла.
Все, за исключением портовых чиновников, громко рассмеялись - одни как бы растроганно, другие с непроницаемым видом.
"То, что я сказал, вообще-то не слишком забавно", - подумал Карл.
- Господа, - повторил сенатор, - вопреки моему и своему желанию, вы стали участниками маленькой семейной сцены, и потому я не могу не дать вам объяснений, ибо, как я полагаю, только господин капитан, - тут они оба отвесили друг другу легкий поклон, - осведомлен полностью.
"Сейчас мне нужно действительно следить за каждым словом", - подумал Карл и, бросив взгляд в сторону, с радостью заметил, что кочегар мало-помалу начал возвращаться к жизни.
- Все долгие годы моего пребывания в Америке - слово "пребывание", конечно, не очень-то годится для американского гражданина, которым я являюсь до мозга костей, - так вот, все эти долгие годы я живу в полном отрыве от моих европейских родственников; причины этого, во-первых, сюда не относятся, а во-вторых, рассказ о них чересчур для меня мучителен. Я даже побаиваюсь того мгновения, когда мне, возможно, придется раскрыть их моему любимому племяннику, причем, увы, не избежать откровенных слов о его родителях и их близких.
"Вне всякого сомнения, это - мой дядя; наверное, он просто сменил фамилию", - сказал себе Карл и стал слушать дальше.
- В настоящее время родители - назовем вещи своими именами - попросту выпихнули из дому моего дорогого племянника, как выбрасывают за дверь кошку, когда она досаждает. Я вовсе не хочу оправдывать то, что натворил мой племянник и за что понес такое наказание, но проступок его из тех, в самом имени которых уже содержится достаточное извинение.
"Звучит неплохо, - подумал Карл, - но мне бы не хотелось, чтобы он рассказывал все. Впрочем, он и не может ничего знать. Откуда бы?"
- Итак, - дядя выставил перед собой бамбуковую тросточку и, немного склонившись, оперся на нее, благодаря чему в самом деле сумел устранить ненужную торжественность, которая иначе неминуемо завладела бы ситуацией, - итак, его соблазнила служанка, некая Иоганна Бруммер, тридцатипятилетняя особа. Говоря "соблазнила", я вовсе не хочу обидеть моего племянника, но очень трудно найти другое слово, столь же подходящее.
Карл, уже довольно близко подошедший к дяде, обернулся, чтобы прочесть на лицах присутствующих, какое впечатление произвел дядин рассказ. Никто не смеялся, все слушали серьезно и терпеливо. Да в конце концов над племянником сенатора и не смеются при первом же удобном случае. Скорее уж можно было бы сказать, что кочегар слегка улыбнулся Карлу, а это, во-первых, было новым признаком жизни и потому отрадно и, во-вторых, простительно, потому что в каюте Карл окружал тайною сей факт, который теперь стал публичным достоянием.
- И вот эта Бруммер, - продолжал дядя, - родила от моего племянника ребенка, крепенького мальчугана, получившего при крещении имя Якоб, несомненно, в честь моей скромной особы, которая, хотя и была упомянута моим племянником вскользь, видимо, произвела на девушку большое впечатление. К счастью, скажу я. Ведь родители, чтобы не платить содержание и избежать вообще любого другого скандала, могущего затронуть и их, - подчеркиваю, я не знаю ни тамошних законов, ни иных обстоятельств его родителей, - ну так вот, во избежание выплаты содержания и скандала они отправили своего сына, моего дорогого племянника, в Америку, безответственно снабдив его весьма скудными средствами, и в результате, если бы не чудеса, которые только в Америке еще и случаются, юноша, предоставленный самому себе, вероятно, тотчас же пропал бы где-нибудь в переулках нью-йоркского порта - но, к счастью, та служанка написала мне письмо, которое после долгих странствий третьего дня попало в мои руки, и вместе с подробным рассказом о случившемся и описанием внешности моего племянника благоразумно сообщила также и название судна. Если бы я, господа, замыслил развлечь вас, я, пожалуй, мог бы зачитать вам отдельные, выдержки из ее письма. - Он достал из кармана два огромных, исписанных убористым почерком листа почтовой бумаги и помахал ими. - Оно, безусловно, произвело бы впечатление, так как написано с несколько простодушной, однако же неизменно доброжелательной хитринкой и с большой любовью к отцу ребенка. Но я не хочу ни развлекать вас более, чем это необходимо для моего объяснения, ни тем паче оскорблять еще, быть может, сохранившиеся чувства моего племянника, который, если пожелает, может прочесть письмо в назидание себе в тишине своей уже поджидающей его комнаты.