- Генерал поедет с нами до Либревиля. Я сообщил ему, доктор, о требовании, с которым ко мне обратились сегодня утром.
Военный врач был представительный мужчина; в усах его уже пробивалась седина, но глаза были ещё совсем молодые.
- Вы, должно быть, одного со мной мнения, - добродушно сказал он.
- Относительно чего?
- Относительно нашего несчастного коллеги. На капитане лежит тяжёлая ответственность. Одна из пассажирок жаловалась…
- У неё ребёнок, - уточнил капитан.
- Мадам Дассонвиль, я знаю!
Капитан торопливо добавил:
- Впрочем, я должен сказать, что сама мадам Бассо предпочла бы, чтобы её муж содержался в надёжном месте.
Сумасшедший как раз проходил по палубе, задумчиво глядя вперёд, вполголоса разговаривая сам с собой.
- Полагаю, вы не собираетесь запереть его в каюту для буйных?
- Если это окажется необходимым… Во всяком случае, пока можно запретить ему выходить на палубу в определённые часы…
Подали коктейли. Донадьё выпил только половину своего стакана и встал.
- Капитан решит, - произнёс он. - Я лично считаю Бассо безопасным.
Немного позже все посторонние покинули пароход. Пассажиры снова встретились в ресторане, где произошли некоторые изменения.
Капитан посадил генерала за свой стол, и так как тот был знаком с Дассонвилями, он пригласил и их, а Лашо изгнал за другой стол, где ему пришлось сидеть вместе с помощником капитана по пассажирской части.
По воле случая на пароход пришлось погрузить двести тонн бананов, которые свалили на палубу. Из-за этого крем ещё усилился, так что чашки на столах скользили по блюдцам.
- Как нельзя более кстати! - улыбаясь сказал главный механик. - Меня как раз предупредили, что у нас на борту генерал, и просили во что бы то ни стало устранить крен.
Второй китаец, выбрав для этого подходящий момент, умер во время обеда, и Донадьё пришлось выйти из-за стола. Проходя мимо, он заметил, что Жак Гюре, выпивший несколько рюмок аперитива, был весел и говорил звонким голосом.
Доктор нырнул в духоту третьего класса и увидел Матиаса на пороге одной из кают.
- Кончился! - объяснил санитар. - Я нашёл его деньги под подушкой.
Там было две тысячи триста франков, заработанных за те три года, в течение которых китаец укладывал шпалы на железной дороге.
По этому случаю Донадьё пришлось целый час заполнять требуемые по закону бумаги.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
В общем, между доктором и Жаком Гюре впервые установился контакт на стоянке в Порт-Буэ, через неделю после отхода из Матади.
Когда миновали Либревиль, жизнь на корабле переменилась ещё раз. На пароход сели около сорока пассажиров, из которых десять или двенадцать в каюты первого класса. Но произошло то, что всегда происходит в таких случаях: прежние пассажиры их почти не заметили. Те, что садились на пароход теперь, за некоторым исключением, были для них безымянной толпой, словно толпа учеников младших классов в глазах выпускников.
Генерал уже высадился, и его заменил гражданский чиновник, очень худенький старичок, прослуживший в колониях тридцать лет и всё-таки сохранивший белую, как слоновая кость, кожу, холёные руки и придирчивый вид нездорового бюрократа.
Лашо опять перешёл на своё старое место, и с этих пор все трое встречались за каждой едой.
Здесь были также жёны чиновников, два мальчика и девочка, и кому-то пришла мысль, на следующий день после отхода из порта, заставить их водить хороводы, держась за руки и распевая детские песенки.
Уже в восемь часов утра Донадьё слышал их тоненькие голоса:
Братец Жак, братец Жак,
Ты всё спишь, ты всё спишь?
Теперь приходилось выбирать время для прогулок, потому что почти всегда путь загораживали шезлонги.
Среди новых пассажирок две, одна из них очень толстая, с утра до вечера вязали крючком, и по десять раз в день клубок ярко-зелёной шерсти разматываясь катался по палубе.
- Жанно! Подними мою шерсть!
Жанно было имя одного из мальчишек.
Какие ещё изменения намечались на корабле? Лейтенанты и капитан колониальной пехоты больше уже не играли в белот. Они бросили эту игру через час после отхода из Либревиля. Один из пассажиров, севший там на корабль, лесоруб Гренье, смотрел, как они играли, попивая аперитив. Донадьё заметил его потому, что у него, единственного на борту, на голове не было шлема. А кроме того, он совсем не был похож на человека, проведшего всю жизнь в лесу. Скорее, при виде его вспоминались кабачки Монмартра или площади Тёрн.
Когда доктор второй раз обходил вокруг палубы, Гренье разговаривал с офицерами и с Гюре, который тоже играл с ними в карты.
Когда Донадьё проходил в четвёртый раз, они начали партию в покер.
С тех пор они признавали только эту игру, и вечером мадам Бассо почти невозможно было найти партнёра для танцев под звуки старого патефона.
На столе, согласно правилам, были только жетоны, переходившие из рук в руки. Лишь тогда, когда заканчивалась партия, из карманов вынимались бумажники.
Настроение этой группы совсем изменилось. Никто не соглашался играть в мяч с женщинами. В их улыбках сквозило нервное напряжение; может быть, Донадьё ошибался, но несколько раз ему казалось, что Гюре, безмолвно глядя на него, словно призывал его на помощь.
Пароход находился в водах Гвинейского залива, где волнение не прекращается в течение всего года. Порой кто-нибудь неожиданно выходил из ресторана, и все знали, что это означало. Потом этих людей встречали уже на террасе бара, где они чувствовали себя лучше, чем в других местах.
Гюре проводил там большую часть дня. Его не тошнило, но по его запавшим ноздрям можно было угадать, что при малейшей неосторожности ему придётся бежать к фальшборту.
Когда он встречался с доктором, Гюре, как и другие, сдержанно кивал ему. Однако же в его взгляде словно читался какой-то робкий призыв.
Угадал ли он, что Донадьё им заинтересовался?
"Ты напрасно играешь!" - думал доктор.
И он старался пройти мимо столиков в тот момент, когда жетоны меняли на деньги, чтобы узнать, проиграл ли Гюре.
Что касается мадам Дассонвиль, то она почти исчезла из виду и совсем не обращала на себя внимания. Она больше не присоединялась к группам пассажиров. Помощник капитана выяснил, что она играет в шахматы, и целыми часами они сидели друг против друга в глубине бара, где всегда было пусто, потому что пассажиры предпочитали проводить время на террасе.
Это была тёмная комната с банкетками, обтянутыми чёрной кожей, с тяжёлыми креслами, со столами красного дерева. С утра до вечера там мурлыкал вентилятор, и лишь иногда появлялась белая безмолвная фигура бармена.
Никто не беспокоил там эту пару. Проходившие по палубе мельком бросали взгляд через иллюминатор и в сумраке замечали только неясные фигуры.
Время от времени Дассонвиль устраивался у столика со своими папками, планами, чертежами и работал, не подозревая ничего дурного, в двух метрах от своей жены.
Донадьё и помощник капитана никогда не разговаривали об этом. При встрече врач только спрашивал его:
- Ну, как дела?
И, словно на свете существовала только одна интересная вещь, юный Невиль подмигивал ему в ответ.
Корабль всё ещё давал крен. Водопровод закрывали на несколько часов в день. Прежние пассажиры в конце концов к этому привыкли. Новые бегали за главным механиком или за капитаном и спрашивали:
- Правда, что в киле есть пробоина?
Их пытались успокоить. Главный механик делал чудеса, чтобы насколько возможно уменьшить крен.
В то утро, когда корабль пришёл в Порт-Буэ, незадолго до того, как показалась земля, Донадьё встретил мадам Гюре, которая, как и ежедневно, вышла подышать на палубу. Он подошёл, чтобы поздороваться с ней.
- Малыш хорошо себя чувствует? - спросил он, стараясь подбодрить её.
Она подняла голову, и он увидел, что она изменилась. Её черты не обострились, напротив, словно расплылись. Её плоть как будто стала мягче, лицо поблекло. В то же время у неё совсем не осталось женского кокетства, она была даже не причёсана.
Что она прочла в глазах своего собеседника? Удивление или жалость? Во всяком случае, веки у неё распухли, подбородок опустился на грудь, она всхлипывала.
- Ну, перестаньте! Перестаньте! Самое трудное уже позади! Как только мы выйдем из залива, через четыре или пять дней…
Она комкала в руке смятый платок и всё ещё всхлипывала, по левой щеке её катилась слеза.
- Раз ребёнок сопротивляется до сих пор… Теперь надо позаботиться о вас, и я требую, чтобы вы находились на палубе несколько часов в день. Аппетит у вас хороший?
Она иронически улыбнулась сквозь слёзы, и он пожалел, что задал этот вопрос. Какой у неё мог быть аппетит, если ей приносили еду в узкую каюту, где всегда сушились пелёнки?
- Вы хорошо переносите качку?
Она чуть заметно пожала плечами. По-видимому, она смирилась и с этим. Донадьё угадал, что если её и не рвало, как мужа, у неё не прекращалась тошнота, тупая боль в затылке, отвратительный комок в горле.
- Я мог бы дать вам почитать книги…
- Вы очень любезны, - сказала она неуверенно.
Она вытерла щёки, подняла голову, не стыдясь показать свои красные глаза и блестящий нос. Взгляд её стал твёрже.
- Можете вы сказать мне, чём Жак занимается целый день?
- Почему вы меня об этом спрашиваете?
- Просто так… Или, вернее, я вижу, что он изменился. Он стал нервным, раздражительным. Из-за каждого слова он сердится.