Очевидно, любовные отношения Юлии и Сен-Пре повторяют историю средневекового богослова Абеляра и его ученицы Элоизы - их переписка в XVIII веке была широко известна. Но имя Абеляра Руссо не внес в название своего романа - вероятно потому, что тот отличался себялюбием и когда лишился, изувеченный, возможности быть мужем Элоизы, заточил ее - против ее воли - в монастырь, тогда как Сен-Пре, потеряв надежду обладать Юлией, склоняется перед всеми ее решениями. Жалея Элоизу, Сен-Пре утверждает, что "ее сердце было создано для любви, Абеляру же… столь же чужда была любовь, как и добродетель" (п. XXIV, ч. 1). Надо полагать, таково мнение и Руссо. В примечании к VII письму 6-й части романа Руссо говорит по адресу Сен-Пре: "Наш влюбленный философ, подражавший поведению Абеляра, вздумал позаимствовать также и его учение. Их взгляды на молитву во многом схожи" (речь идет о том, вправе ли человек просить бога совершить для него чудо). Сходство лишь в этом, и Руссо своего Сен-Пре не величает "Новый Абеляр", как в 1778 году назовет своего героя Ретиф де ля Бретон. За исключением цитированных двух-трех писем аналогия Абеляр - Элоиза, Сен-Пре - Юлия автором больше не приводится: уж очень мало общего имеет трагическая ситуация, в которой очутились действительно существовавшие любовники XII столетия, с печальной драмой вымышленных любовников, происходившей будто бы в 30-х годах XVIII века.
Выть может, роман Руссо - вариант темы ричардсоновской "Клариссы Гарлоу", изданной в 1748 году? Автор "Новой Элоизы" немалым обязан английскому писателю - его психологическим открытиям в области эпистолярного жанра, и особенно тому, что он внес в художественную прозу высокий этический пафос. Однако у Ричардсона на уровень трагедии поднято совращение нравственной девушки из буржуазного класса циником-аристократом, играющим своими жертвами; у Руссо скромный учитель-разночинец, из среды бедных мещан, влюбляется в дочь барона, которую превозносит до небес, и трагедия в том, что неразумный строй общества лишает счастья обоих. Там преимущественно моральная проблема, здесь на первом плане - социальная, ибо Ричардсону достаточно исправить свое общество, Руссо хотел бы в корне изменить свое.
Еще один важный момент: за письмами ричардсоновских романов стоит писатель, не знающий, кажется, что такое улыбка, шутка; автор серьезный и даже сверхсерьезный; при этом вы с первых строк уже понимаете, к судьбам каких своих персонажей он неравнодушен. Когда же Руссо демонстрирует свою "непричастность" к наивному содержанию и чересчур взволнованному языку якобы найденных им писем, наигранно деловым тоном сообщая нам, что такое-то вошло в текст книги "до получения предыдущего", или совсем "пропало", или является "ненужным повторением", он старается подчеркнуть, что чрезмерная полнота чувств кларанских любовников ему смешна: они "…говорят вздор и несут чепуху, - бедняги совсем потеряли голову". Подстрочные замечании "от издателя" фиксируют милую ложь, самообман влюбленных, ловит их на противоречиях. Очевидно, у автора нет ничего общего с героями романа - отсюда его трезвый юмор. Но как бы тут не попасть впросак. Несмотря на легко обнаруживаемую горячую симпатию Ричардсона к определенным его героям, как художник слова он более независим, а потому и пластичен, эпически объективен. Между тем Руссо в "Исповеди" признается, что свою "Новую Элоизу" творил "в самом пламенном экстазе", и неожиданно мы узнаем, что этот роман - сублимация его интимных отношений с г-жой д’Удето: "…среди многих любовных восторгов я сочинил для последних частей "Юлии" несколько писем, насыщенных тем упоением, в котором их написал" (кн. 3). Камуфляж с опубликованием "найденных" писем не может скрыть от читателя явные перевоплощения Руссо в своих героев - его близость к ним не как эпика, а как лирика, ибо герои эти в романе становятся "мембранами" его умонастроений и "рупорами" его идей.
Касаясь заимствований и влияния Ричардсона на Руссо, нельзя забывать и о других литературных источниках, его вдохновивших. В одном новейшем исследовании доказывается, что все содержание "Новой Элоизы" навеяно не только природой, бытом, правами Швейцарии XVIII столетия, но и духовной ее атмосферой. Вряд ли; в основном идейная почва романа - Франция с ее жизнью и культурой, не говоря уже о ее политической мысли, философии, эстетике: без Расина и Мари Лафайет, Дидро и Прево не было бы "Новой Элоизы".
С именем Руссо принято связывать "культ природы". Как известно, природа для Руссо и лоно всех вещей, вселенская родительница человека, давшая ему могучий инстинкт свободы, цельность характера, нравственное чувство, доброту, великодушие - все то, что исчезает или фальсифицируется в цивилизованном обществе; и необъятный простор земли, горы, реки, моря, любуясь которыми он забывает о своем "я" с его преходящими радостями, печалями, обидами. Всегда ли Руссо такой наедине с мировым целым? Порывы к самоутверждению охватывают его не только среди людей; любуясь природой, он часто вспоминает о своей способности изменять, преображать все видимое: "Трудно самой природе превзойти богатство моего воображения". Руссо имеет в виду и "прекрасные химеры", и то, что его "упрямой голове" мало "украшать действительность", его голова "желает творить". Творить! Другими словами, создавать что-то непохожее на конкретные явления и формы жизни. "Если бы меня, - провозглашает Руссо, - заключили в Бастилию, я создал бы там картину свободы".
Да, он умеет сделать мечту жизненной. Ведь "картина свободы" - реальное стремление, вызванное реальной несвободой, и в определенных условиях оно становится призывом к борьбе, программой действия. В высказываниях Руссо с небывалой до него энергией подчеркнуты субъективный момент умственной деятельности, активность ее, допускающая самые далекие полеты мысли и фантазии. Всего этого просветители еще не знали, и недаром в литературе их реализм, чуждый всему, что за пределами прямого наблюдения и типического правдоподобия, "созерцателен", если разрешить себе аналогию с характером их материализма в философии.
Уже начиная с XIX века очевиден стал рационализм просветительства, которое, не сумев понять человека во всех сторонах его жизни и деятельности, считалось только с уровнем его сознания. Так как Руссо в своих философских трактатах придает решающее значение неосознанным желаниям, потребностям, а в художественных произведениях - чувствам, страстям, подчеркивая главным образом эмоциональную активность человека, то "Новую Элоизу" относят к особому направлению в европейской литературе - так называемому "сентиментализму". Термин однозвучен слову сентиментальность, но второе встречается и в просветительской литературе, которая вводит в сферу изображения домашнее, жанровое, трогательное, не переставая быть рационалистичной. "Новая Элоиза" представляет совсем другой комплекс идей и образов, нечто более сложное и высокое. Внешне формальные признаки этого романа таковы: героям трудно, почти невозможно отдать себе отчет в происходящем, в их полумыслях, полуфразах и многословных излияниях меньше всего логики; неясные очертания фигур, событии, общего хода действия, - следовательно, и картины в целом, зато красок, светотеней - переизбыток. В "Новой Элоизе", верно заметил Дидро, колорит имеет перевес над рисунком. Описывая в 4-й книге своей "Исповеди" швейцарский городок Веве, Руссо обронил мысль: "Не создала ли природа эту живописную местность специально для какой-нибудь Юлии, какой-нибудь Клары, какого-нибудь Сен-Пре…?"
Классика признает в картине прежде всего линию, четкий контур, ясный рассудок. Благодаря Руссо в арсенале могучих средств художественной прозы закрепилось живописное начало, а с ним и лиризм и музыкальность - предвестья романтической эстетики.
Перед нами Юлия. Ее мягкость, деликатность, чуткость - черты belle âme - "прекрасной души", по выражению, принятому в XVIII веке. В следующем столетии отметят ахиллесову пяту "прекраснодушия" - страх окунуться в житейские конфликты, запятнать белое одеяние невинности; Руссо пока что находит в этом психологическом феномене "нечто безгранично сладостное и трогательное". Итак, ничего не желала бы Юлия, кроме тихого, спокойного существования. Увы, ей уготована иная судьба. Как Юлия ни рассудительна, сколько бы ни было в ней благоразумия, она не может "укротить свои страсти", до глубины существа своего потрясена она любовью, какая возможна лишь раз в жизни. Эти драматичные события можно передать следующим образом: невероятной силы чувство, над которым властна только природа, столкнулось с бесчеловечным законом; закон этот установлен извращенным порядком общества: родовитой девушке нельзя стать женой разночинца. Если родители против такого брака, он невозможен, и самовольно заключить его - поступок дерзкий, нарушение всех принятых правил. То, что вскоре произошло, в свете этих правил еще более недопустимо: однажды, когда отсутствовала ее верная подруга Клара, Юлия стала любовницей Сен-Пре… Крушение устоев морали, скажет приверженец семейных традиций дворянского сословия. Ничего подобного. В романе Руссо это выглядит как победа нравственности, одержанная самой природой, а раз ею, то ничего не может быть чище и выше.