Это был высокий экипаж с маленьким тесным кузовом, который качался на ремнях между задними колесами, такими же громадными, как колеса мельницы. Карета была выкрашена в белую краску с позолотой, обита красным бархатом, а на ее дверцах красовались гербы Алагона.
Когда-то считалось большой честью выезжать в этой карете, и, когда старинные Алагона проезжали в ней по Корсо, народ высовывался из окон и дверей и выбегал на балконы, чтобы посмотреть на нее. Но тогда в нее были впряжены прекрасные берберийские кони, на кучере был парик, слуги были одеты в ливреи, а вожжи были вышиты шелком.
А теперь дон Ферранте велел впрячь в парадную карету своих старых кляч, а на козлы посадил своих работников.
Когда же донна Микаэла сказала, что так ехать нельзя, дон Ферранте начал плакать. Что же подумают о нем, если он не будет кататься в карете по Корсо. Как же узнают, что он дворянин, если он не будет ездить по городу в старинной карете Алагона?
Самой счастливой минутой для дона Ферранте со времени его выздоровления была та, когда он выехал в первый раз. Он гордо сидел в экипаже и милостиво кланялся всем встречными. А жители Диаманте приветствовали его, низко снимая шляпы и почти касаясь ими до земли. Почему же было и не порадовать старого дона Ферранте?
Донна Микаэла была с ним, потому что дон Ферранте не мог ехать один. Она не хотела ехать с ним, но тогда дон Ферранте заплакал и напомнил ей, что он женился на ней, когда она была бедна и всеми оставлена. Ей следует быть благодарной и помнить, что он сделал для нее, и поэтому она должна ехать с ним. Почему она не хочет выезжать в его экипаже? Богаче и стариннее экипажа не было во всей Сицилии.
- Почему ты не хочешь ехать со мной? - спрашивал дон Ферранте. - Подумай о том, что ведь один только я и люблю тебя. Разве ты не видишь, что твой отец не любит тебя. Ты должна быть благодарна!
И вот донна Микаэла была вынуждена ехать с ним в парадной карете.
Но все вышло не так, как она ожидала. Никто не смеялся над ней. Женщины кланялись им, а мужчины отвешивали такие изящные поклоны, словно карета помолодела на сто лет. И ни на одном лице донна Микаэла не увидала усмешки.
Да и во всем Диаманте не было человека, которому пришло бы в голову смеяться. Все знали жизнь донны Микаэлы у дона Ферранте. Все знали, как он любит ее и как он плачет, если она хоть на минуту оставляет его. Все знали тоже, как он мучил ее своей ревностью, рвал ее шляпы, которые были ей к лицу, и никогда не давал ей денег на новые платья, чтобы никто не находил ее прекрасной и не влюблялся в нее.
И случалось, он говорил ей, что она так безобразна, что никто другой, кроме него, не может выносить ее вида. И, так как все это было известно в Диаманте, то никто не смеялся. Разве можно было смеяться над ней, зная, что она целый день просиживает с больным мужем и забавляет его, как ребенка! В Диаманте живут добрые христиане, а не безбожники.
Так от пяти до шести часов каталась по Корсо парадная карета во всем своем старом, поблекшем великолепии. Это был единственный экипаж, появляющийся на улицах Диаманте, так как в городе не было других изящных экипажей, но все знали, что в эти часы в Риме катаются на Monte-Pincio, в Неаполе к Villa Nazionale, во Флоренции на Cascine, а в Палермо к La Favorita.
Когда экипаж в третий раз повернул к Porta Aetna, с дороги раздались веселые звуки рожка.
И в ворота въехала большая высокая охотничья карета в английском стиле.
Она тоже была старомодна. Форейтор, сидевший на правой пристяжной, носил лосинные панталоны и парик. Карета имела вид старинного дилижанса с купэ позади козел и местами для сиденья на высокой узкой крыше.
Но только все было новое, лошади были прекрасные и сильные, экипаж и сбруя блестели, в карете сидело несколько молодых людей и дам из Катании, совершавших прогулку по Этне. Встретясь с парадной каретой, они не могли удержаться от смеха. Сидевшие на крыше вытягивали головы и перегибались вниз поглядеть на нее, и их смех громко и звонко раздавался между высоких и тихих домов Диаманте.
Донна Микаэла вдруг почувствовала себя глубоко несчастной. Это были ее прежние знакомые. Не будут ли они рассказывать, вернувшись домой: "Мы видели в Диаманте Микаэлу Пальмери!" И они будут смеяться и рассказывать, смеяться и рассказывать.
Вся ее жизнь представилась ей сплошным горем. Она была рабой сумасшедшего. И всю свою жизнь ей придется только исполнять детские капризы дона Ферранте.
Вернулась домой она совершенно подавленная, она была так бледна и слаба, что с трудом могла взойти на лестницу.
А дон Ферранте в то же время радовался, что такие знатные господа встретились с ним и видели его роскошь. Он говорил ей, что теперь уже никто не посмотрит на то, что она безобразна и что отец ее вор. Теперь все знают, что она жена знатного и благородного человека.
После обеда донна Микаэла сидела молча и предоставила разговаривать отцу и дону Ферранте. И вдруг на улице под окнами летнего дворца тихо зазвучала мандолина. Играли только на мандолине без аккомпанемента гитары или скрипки. Ничего не могло быть нежнее и воздушнее, проникновеннее и трогательнее! Нельзя было подумать, что рука человека касалась струн мандолины. Казалось, что это дают концерт пчелы, стрекозы и кузнечики.
- Вот опять какой-нибудь влюбленный в Джианниту, - сказал дон Ферранте. - И что за девушка эта Джианнита! Каждый видит, что она прекрасна. Будь я помоложе, я тоже влюбился бы в Джианниту. Она умеет любить!
Донна Микаэла вздрогнула. "Он, конечно, прав, подумала она. На мандолине играли для Джианниты". В этот вечер, правда, Джианнита была в гостях у матери, но ведь она живет в летнем дворце. Донна Микаэла переселила ее к себе со времени болезни дона Ферранте.
Но донне Микаэле нравились звуки мандолины, хотя они звучали и не для нее. Они были такие нежные и успокоительные. Она тихо прошла в свою комнату, чтобы лучше наслаждаться ими в темноте и одиночестве.
Навстречу ей несся сильный сладкий аромат. Что это? Ее руки дрожали, когда она искала свечу и спички. На рабочем столике лежал большой распустившийся цветок магнолии.
На одном лепестке было выколото: "Кто любит меня?" И внизу стояло: "Гаэтано!"
Рядом с цветком лежала маленькая белая книжка с любовными песнями. И одна из маленьких канцон была отмечена:
О любви моей, рожденной ночью темной,
Я клятву дал молчать и тайну сохраню.
И лишь во сне, застенчивый и скромный,
Решаюсь я шептать о том, как я люблю.
И в страшный день, когда мой час настанет,
Не вырвет смерть той тайны у меня.
Потерян будет ключ, со мной он в вечность канет…
Я людям не скажу, как я любил тебя…
До нее продолжали доноситься звуки мандолины. В них чувствовался свежий воздух и солнечный свет, что-то бодрящее и успокаивающее, какая-то примиряющая беззаботность природы.
IX. Бегство.
В это время в Диаманте все еще находилось маленькое изображение из Ara coeli.
Англичанка, которой оно принадлежало, была в таком восхищении от Диаманте, что не могла решиться ехать дальше.
Она наняла весь первый этаж гостиницы и устроилась в нем, как у себя дома. Она покупала по дорогой цене все, что могла найти из древней глиняной посуды и старинных монет. Она скупала мозаики, образа и святые изображения. Ей пришла в голову мысль собрать изображения всех святых.
Ей рассказали о Гаэтано, и она послала ему сказать, чтобы он пришел к ней в гостиницу.
Гаэтано собрал все, что он вырезал за последнее время, и отправился к мисс Тоттенгам. Ей очень понравилась его работа, и она пожелала купить все его статуэтки.
Комнаты богатой англичанки были похожи на кладовую музея. Тут были свалены в беспорядке самые различные предметы. Тут стояли полуразобранные сундуки, висели платья и шляпы, лежали картины и гравюры, валялись путеводители и расписания поездов, стоял чайный сервиз со спиртовкой, лежали молитвенники, мандолины и щиты.
Это открыло Гаэтано глаза. Он вдруг покраснел, закусил губу и начал укладывать свои изображения.
Он увидал среди вещей изображение младенца Христа. "Изгнанное изображение" лежало среди всего этого беспорядка со своей жалкой короной на голове и медными башмачками на ногах. Краски потрескались на его лице, кольца и другие украшения заржавели, а пелены пожелтели от старости.
Увидя это, Гаэтано не захотел продать своих изображений мисс Тоттенгам, но решил сейчас же уйти домой.
Когда же она спросила его, что с ним вдруг случилось, он разразился гневом и стал бранить ее.
Знает ли она, что многие из этих вещей были священны?
Знает она или нет, что это святое изображение Христа? А она допустила, чтобы он потерял три пальца на руке и из короны выпали все камни? И она оставляет его грязным, заржавленным и поруганным! Если она обращается так с изображением самого Сына Божьего, то что же ждет других святых? Он ничего не продаст ей!
Слушая гневные слова Гаэтано, мисс Тоттенгам пришла в восторг.
Вот она истинная вера, вот истинный, святой гнев. Этот юноша должен стать художником.
Он должен ехать в Англию, в Англию! Она хотела послать его к своему другу, великому художнику, который хотел пересоздать искусство, хотел научить людей изготовлять прекрасную домашнюю утварь, дивные церковные украшения, который хотел создать новый прекрасный мир.
Она всем распоряжалась и устраивала, а Гаэтано охотно предоставлял ей эти заботы, потому что теперь ему самому больше всего хотелось уехать из Диаманте.
Он видел, что жизнь здесь становится ему невыносима. Он думал, что сам Господь удаляет его от искушения.