Братья помолчали и встали, пора было расходиться. Они обнялись. В этот момент порыв ночного ветра загасил все свечи, стоявшие в медном шандале на столе. Братья оказались в ночном мраке. Александр ничего не сказал, повернулся и вышел. Николай вдруг тоже почувствовал, что они видятся в последний раз. Он скрипнул зубами и одетым лёг на походную постель. Никакие предчувствия не могли поколебать его чувство долга. Генерал заставил себя заснуть хотя бы на полчаса, он знал, как это важно перед сражением. Так же делали и большинство русских солдат, инстинктивно понимая, что завтра великий день для них и их Родины и сейчас уже не место для размышлений, колебаний и подтачивающих силу души воспоминаний.
Во французском лагере не было той строгой, серьёзной, праведной атмосферы, которая царила в русском. Среди многоязычной орды, пришедшей на Русь за хорошей добычей и думавшей только о том, как бы прорваться к богатой Москве и обеспечить себя удобными зимними квартирами да безбедным существованием на будущее, раздавались до глубокой ночи громкие пьяные выкрики, хохот. Эти загрубелые вояки, завоевавшие уже почти всю Европу, радовались, что наконец-то им представился случай накинуться на очередную богатую жертву. Казалось, все были уверены в завтрашней победе.
Однако в некоторых палатках "Великой армии" царило совсем другое настроение. Так, обер-шталмейстер императорского двора Арман де Коленкур, склонив свою посеребрённую густой сединой голову над бокалом темно-красного вина, грустно-иронично слушал восторженные речи своего младшего брата, одного из самых блестящих кавалерийских генералов, которых когда-либо рождала Франция.
- Эх, Огюст, - печально улыбнулся старший Коленкур, - неужели ты не видишь, что мы, как в болоте, увязаем в этой огромной России. Ну, хорошо, завтра мы всё же выиграем битву, я в этом тоже уверен. Но какой ценой? Ты же сам отлично знаешь, как русские ожесточённо дрались под Смоленском и во всех арьергардных боях. Завтра же они нам дадут такой отпор, какого мы ещё никогда и нигде не получали, треть или даже половина нашей "Великой армии" будет потеряна. А что будет с остальной её частью, когда мы всё-таки ворвёмся в Москву?
- Мы получим отличные зимние квартиры и скорый мир с поверженным русским медведем! - бодро проговорил Огюст, выпивая вино из бокала.
- Ну зачем ты повторяешь с таким глупым апломбом всю эту чушь из официальных бюллетеней? - поморщился Арман.
- Ну ты же сам их сочиняешь и одновременно называешь чушью, - усмехнулся младший брат.
- Господи, какими только глупостями или гадостями мне не приходится заниматься при дворе! Но что поделаешь, такова жизнь! - вздохнул обер-шталмейстер. - Однако, что бы нас ни заставляла делать судьба, наш император или наше честолюбие, надо никогда не терять своего "я" и смотреть на всё со своей, не зависимой ни от чего и ни от кого, просвещённой точки зрения. И уж совсем глупо обманывать самого себя.
- И ты считаешь, что я занимаюсь самообманом? - спросил Огюст, вдруг так же тонко и иронично улыбнувшись, как и его старший брат. - Арман, разве я как неглупый человек и, поверь мне на слово, неплохой военный не понимаю, что в погоне за этими недостижимыми химерами, как Индийский поход, мы залезли в такие дебри, откуда можем просто не выбраться? Понимаю, конечно. - Генерал помолчал, налил себе ещё один бокал вина, поднял его и посмотрел на свет, льющийся от многочисленных свечей, горящих на серебряных шандалах, доставшихся ему как трофей после грабежа одной из богатых усадеб под Смоленском и подаренных им любимому и уважаемому старшему брату.
Вообще почти всё, что окружало этих просвещённых французов, было взято как военная добыча во всех частях Европы. Считая себя цивилизованными людьми, французы наполеоновской Франции на самом-то деле вели себя как гунны, без малейшего зазрения совести грабя народы, страны и континенты. И вот теперь с благословения своего императора они решили перенести грабёж на весь мир, пытаясь прорваться сквозь просторы России к Индии, где засели колонизаторы-англичане, которые в этом роковом для всего человечества году застыли от ужаса при виде ещё более наглого и кровожадного завоевателя, чем они сами.
- Арман, я всё хорошо понимаю, и твоим официальным бюллетеням не по силам запудрить мои мозги. Но я сделал свой выбор: встал под знамёна самого величайшего полководца всех времён и народов и пойду за ним до конца. Сладость жизни не в том, чтобы протянуть её как можно дольше и трясущимися от старости руками хапать всё больше богатства, почестей и наслаждений. Сладость жизни в её яркости и той страсти, с которой ты проживаешь каждую отведённую тебе судьбой минуту. И поверь мне, я хоть и моложе тебя, но повидал немало, нет в жизни ничего прекрасней любви и боя. Только в этих двух сферах нашего бытия мы в экстазе приближаемся к богам, поэтому я пью за мою любовь, оставленную на родине, и за завтрашний бой - это будет величайшее сражение как в истории Франции, так и в моей судьбе, это будет мой Олимп, и я взойду на него с высоко поднятой головой. Лучшей судьбы я себе и не желаю. - Огюст выпил бокал до дна и встал. - Давай прощаться, брат, у тебя своя, не менее достойная жизнь, так что вспоминай своего сорвиголову младшего братишку и не вешай носа, прощай.
Они обнялись, поцеловались, и кавалерийский генерал, беззаботно позвякивая шпорами, ушёл в ночь.
А кумир одной армии и злой гений другой в это время не находил себе покоя в своём императорском шатре.
- И тебе тоже не спится, мой Жан? - спросил Наполеон, входя в отделение палатки, где помещался дежурный генерал.
- Да разве тут уснёшь, Ваше Величество, когда тебя каждые полчаса теребят с рапортами с аванпостов, да потом, и ночи стали уже свежими, - ответил, поднимаясь со стула, генерал-адъютант Жан Рапп, который прошёл со своим императором все его военные кампании, начиная с Итальянской 1794 года, когда Наполеон был всего лишь молодой, подающий надежды генерал. Много лет он был его адъютантом.
- Садись, Жан, выпьем-ка горячего пуншу, а то и вправду стало что-то свежо, а у меня никак простуда не проходит, - показал на кресло, обитое алым шёлком, рядом со столом император.
Рапп позвонил в колокольчик. Камердинер с заспанным лицом откинул полог палатки. Выслушав приказание, он неслышно удалился, мягко ступая по коврам туфлями с золотыми пряжками. Его белые шёлковые чулки, доходившие до колен, были на удивление белоснежными и без единой морщинки.
Наполеон вдруг подмигнул генералу и сказал:
- А помнишь нашу первую итальянскую кампанию? Тогда у нас и в помине не было лакеев в белых чулках.
- Да у нас тогда ничего не было, - кивнул головой Рапп, - даже чистых рубашек, но зато мы дали жару этим австрийцам, сбили с них спесь.
- Ага, - кивнул Наполеон, улыбаясь вдруг молодой, задорной улыбкой, - я тогда ходил в дырявых сапогах, а чтобы не показывать итальянцам, что на мне нет рубашки, наглухо застёгивал ворот сюртука. А итальянцы удивлялись: как же высокомерен этот французский генерал, в такую жару он застегнут на все пуговицы!
Им принесли горячий пунш в высоких хрустальных бокалах. Отпив глоток обжигающего, приятно пахнувшего специями вина, император закашлялся и, отдышавшись, продолжил:
- Теперь же у нас есть всё, да только радости от этого никакой, - махнул он вяло рукой. - Как ты думаешь, Рапп, хорошо у нас пойдут завтра дела? - вдруг перевёл резко разговор, как обычно это делал всегда, в другое русло.
- Без сомнения, Ваше Величество, мы исчерпали все свои ресурсы, да и отступать нам некуда. Мы должны победить по необходимости.
- Хорошо, что старый Кутузов тебя не слышит, - усмехнулся Наполеон. - Мы должны победить, деваться нам некуда, в этом-то ты совершенно прав.
Помолчал, мелкими глотками отпивая пунш.
- Но счастье - самая настоящая куртизанка. Я часто говорил это, а вот теперь начинаю испытывать это на себе, - вздохнул император.
- Вы мне сказали ещё там, под Смоленском, - заметил генерал, - что дело начато и теперь мы просто обязаны довести его до конца, чего бы это нам ни стоило.
- Дело в том, Рапп, что цены всё поднимаются и нам приходится платить по счетам судьбы всё дороже и дороже, как бы в решающий момент наши карманы не оказались пусты! - ответил император с горькой усмешкой. - Ну ладно, посудачили - и хватит, уже светает, надо теперь заняться делом. Вызови-ка сюда Бертье, - приказал, решительно отметая всё в сторону, Наполеон и резко встал, откидывая со лба прядь волос. Для него битва уже началась.
4
А в это время Николай Муравьёв мирно спал в овине, зарывшись в свежую, ароматно пахнувшую солому. Рядом с ним посапывали почти все обер-офицеры штаба главнокомандующего. Но вскоре их уже разбудили. Николай проснулся и увидел лежащего у себя на ногах бородатого детину.
- Ты кто такой? Чего здесь разнюхиваешь? - Крепкий кулак прапорщика смазал по широкой физиономии ещё толком не проснувшегося мужика.
- Да свой я, свой, ополченец! - заорал он и быстро кинулся в круглый вход в овин.
Но там он уже попал в сильные руки слуги Степана. Вопли заблудившегося воина из Смоленского ополчения разбудили уже всех офицеров. Отряхиваясь от соломы и весело переговариваясь, они начали вылезать из овина. Кругом, куда ни взглянешь, плавали густые облака тумана. Солнце только-только начало пробиваться сквозь них.