А экспансивный цесаревич с наслаждением ловил из уст нового кумира похвалы своему военному таланту и забавно копировал все жесты корсиканца. Вот и теперь, заложив правую руку между пуговиц своего мундира, выпятив грудь и чуть-чуть приподнимаясь на цыпочках, уставился прямым тяжёлым взглядом в лицо Николая и спросил:
- Ну как ты думаешь, мой юный герой, воевать нам с французами или лучше на мировую с ними идти?
- Воевать, ваше высочество, - ответил громко Николай. - Лучше хороший бой, чем позорный мир.
- Дурак! - вспылил вдруг великий князь. - Куда нам тягаться с самым великим полководцем всех времён и народов! Воевать с ним - это вам не щи лаптем хлебать, как это делали ваши предки в Великом Новгороде или матушке-Москве. С Францией нам нужен мир во что бы то ни стало. Ведь кто у нас армией командовать-то будет? Барклай этот? Разве ему это по плечу? А ты - воевать?! - Глаза цесаревича налились кровью. Видно было, что это больной вопрос, который как лишай свербел в душе наследника престола.
Адъютанты потихоньку начали расползаться по комнате подальше от рассердившегося великого князя: никто не хотел попасть под горячую руку.
- Вот его и поставим главнокомандующим, - прожужжал умиротворительно Курута, наклоняясь к цесаревичу и указывая на Николая Муравьёва, - ведь даже прапорщик распорядится всем получше, чем этот надменный дурак немец.
Константин Павлович перевёл круглые бешеные глаза с грека на молоденького офицера, потом обратно и... вдруг опять захохотал своим хриплым смехом, словно ржавая железная дверь залязгала и заскрипела. Все перевели дух: очередная вспышка бешенства пронеслась стороной.
- Ну, ладно, хватит тут лясы точить. - Константин Павлович любил простонародные выражения, а не только пословицы и поговорки, которые можно было найти в академическом словаре, но и словечки покрепче. - Меня мои конногвардейцы уже заждались. А ты, парень, носа не вешай, - обратился он вновь к Николаю, - если тебя отец командир пожурит малость, ведь не кисейная же ты барышня, чай, плакать не будешь? - похлопал ещё раз по плечу прапорщика, искренне ласково улыбнулся ему и вышел из комнаты, громко стуча по деревянному полу длинными шпорами. За ним устремилась и вся свита. Проходя мимо Николая, адъютанты цесаревича, один конногвардейский и два лейб-уланских полковника, сочли нужным тоже покровительственно улыбнуться молоденькому прапорщику. Люди попроще, пара ротмистров и неизвестно как затесавшийся в эту кавалерийскую компанию капитан-лейтенант гвардейского флотского экипажа, не чинясь пожали руки и похлопали по плечам новоприбывших.
- Подождите меня здесь, господа, - прожужжал им вполголоса полковник Курута и побежал вприпрыжку за свитой цесаревича.
- Господи, куда это мы попали! - проворчал недовольно младший брат Михаил, снимая чёрную шляпу, вытирая лоб и круглое, взмокшее от волнения лицо платком, как только братья одни остались в комнате, - зверинец какой-то, а не штаб гвардейского корпуса.
- Ничего, братец, Бог не выдаст, свинья или Курута с этим сумасшедшим цесаревичам не съедят, - ответил зло Николай, тоже снимая шляпу и бросая её перед собой на стол, на стопку каких-то штабных бумаг. - Лучше было бы к Ермолову попасть на службу, но нам сейчас выбирать не приходится.
И прапорщики подошли к окну, с интересом наблюдая, как на большой городской площади конногвардейцы в эскадронных колоннах проезжают мимо великого князя. На чёрных с красным кантом кирасах у них весело поблескивали на майском солнце медные застёжки, ряды чёрных касок с медными налобниками мерно покачивались в такт шагам гнедых лошадей, покрытых тёмно-синими чепраками с золотисто-красной окантовкой. Константин Павлович был на седьмом небе. Только потом братья Муравьёвы узнали, что цесаревич обожал свой лейб-гвардии Конный полк, шефом которого являлся уже много лет, и терпеть не мог Кавалергардский, где служили аристократы-офицеры, презиравшие плебейские манеры и дурной нрав наследника престола. Но разобраться во всех тонкостях отношений внутри гвардейского корпуса братьям ещё предстояло в будущем, а теперь они с удовольствием любовались на бравых кирасир, лихо выполняющих сложнейшие перестроения на главной площади маленького литовского городка.
ГЛАВА 3
1
Рано утром французский император, переодетый в форму польского улана, остановился на плоской вершине одного из холмов, возвышающихся над долиной полноводной реки. Ещё было прохладно и по-утреннему зябко. Туман, стлавшийся над серо-зеленоватой поверхностью воды, медленно, как бы нехотя клубился и таял, испаряясь в теплеющем воздухе. Лёгкий утренний ветерок завершал дело, унося ватно-белёсые клочья прочь. Правда, они отчаянно цеплялись за берега, поросшие осокой, камышом, бересклетом и низкорослым черноольшаником. Но с высоты, откуда взирал великий полководец на долину реки, ясно было видно, что битва тумана с наступающим днём была уже проиграна. Дышать стало легче. Открылся горизонт на много лье вокруг. Неподалёку, в густых кустах горьковато-остро пахнувшего можжевельника, стали задорно попискивать пичужки. Под ногами белоснежного арабского скакуна, на котором грузно восседал Наполеон, похрустывали сосновые иголки, устилавшие мягким светло-коричневым ковром всю землю под его копытами. Солнце позолотило высокие сосны, о чём-то грустно-торжественно шумевшие своими мохнатыми тёмно-зелёными лапами над головой задумавшегося императора. По их поскрипывающим, могучим, в один-два обхвата, стволам стекали капли янтарной, ароматно пахнущей смолы, искрящейся в первых в этот рождающийся день прямых лучах солнечного света.
"Ну вот, я опять у Немана, - сумрачно думал император, вглядываясь в жёлтые песчаные отмели вдоль пологих зелёных, таких знакомых берегов, - но теперь я иду с войной на тех, с кем так добивался союза пять лет назад в Тильзите".
Наполеон вспомнил то счастливое время, когда его звезда, всё ярче разгораясь, стремительно восходила на небосклоне над испуганной старушкой Европой. Только надменно холодная, величественная Россия, к границам которой он тогда, в 1807 году, впервые так близко подошёл, смотрела на него без страха, прямо, но загадочно. И русский царь был под стать своей полярной державе: под женственно-изящной внешностью и прямодушием скрывающий железную хватку тонкого и коварного политика. Пожалуй, из всех государей Европы он самый сильный дипломат. До конца, как ему казалось, раскусил русского царя Бонапарт только после двух личных свиданий с ним в Тильзите и Эрфурте. И это впечатление утомительной безрезультатной борьбы со скользким и увёртливым противником только подтвердилось, когда он несколько лет промаялся в бесплодных попытках укротить русского медведя. До него наконец-то дошло, что никаким дипломатическим давлением и угрозами он не поставит Россию на колени. Единственный шанс - это использовать свой военный гений. Уж в этом своём даре Наполеон был уверен: в мире среди полководцев у него соперников нет. Но вот удастся ли с помощью военной дубины обломать этого северного мохнатого зверюгу? - Утвердительного ответа на этот вопрос император не мог с уверенностью дать даже в этот радостно-торжественный момент в жизни полководца и его армии, когда начинал он свою, пожалуй, самую амбициозную в его жизни военную кампанию.
Поэтому-то и был он сейчас так задумчиво сумрачен. Чутьё отличного математика и опытного полководца подсказывало, что он пускается в такое предприятие, где слишком много неизвестных факторов, которые невозможно ни предвидеть, ни контролировать. А это означало, что он опять безоглядно полагается на свою счастливую звезду. Не слишком ли это опрометчиво в его-то годы и с его-то опытом?
- А, нечего скулить, - проворчал корсиканец себе под нос и задорно погромче произнёс выражение, уже ставшее знаменитым и известным миллионам: - Главное - это ввязаться в бой, а там будет видно. - И как можно увереннее добавил: - Победу я всё же вырву! - резко повернул послушного коня и поскакал с холма вниз, к реке.
Арабский скакун мягко шёл рысью по берегу, заросшему низкой и сочной травой, пучками арники и черники. Вдруг из густых кустов бересклета и можжевельника вылетел прямо ему под ноги крупный серый заяц и, прижав большие уши к спине, понёсся как бешеный куда-то по берегу. Конь, испуганно фыркнув, резко и внезапно для седока шарахнулся в сторону. Император не удержался в седле и тяжело, как куль с мукой, рухнул в заросли вереска. Начальник штаба Бертье, скакавший за ним, и командир уланского полка остановили лошадей на полном скаку. Конфедератка польского полковника слетела с головы. Бросив поводья, он кубарем скатился на землю, но помощь Его Величеству не потребовалась. Бонапарт уже поднялся с рыхло-песчаной земли, устланной к тому же мягким одеялом из травы и вереска. Морщась, потёр нижнюю часть правого бедра.
- Всё в порядке, пустяки, - ворчал Наполеон, когда его адъютант подвёл к нему коня, а уланский полковник, испуганно-восторженно глядя на кумира всех поляков, услужливо держал левое стремя. - И никому об этом не болтать, - строго взглянув на окружающих, добавил на краткий миг поверженный великий полководец.
Коленкур, обер-шталмейстер императорского двора, встревоженно-печально глядя на патрона, подсадил его справа. Император грузно вскочил в седло и как ни в чём не бывало поскакал дальше.
- Ужасное предзнаменование! Древние римляне ни за что не перешли бы реку! - пролепетал высоким, испуганным голосом у него за спиной кто-то из свиты, скачущей почти вплотную сзади.