На озере расцветали цветы, цветы с невиданным великолепием красок и невиданным великолепием листьев. Цапли и чайки превратились в цветы, в летающие стоцветные цветы. Мэри казалось, что перед нею пролетают гирлянды роз, что где-то высоко над нею колышутся огромные лилии и гиацинты.
- Кто ты? - спросил ее какой-то голос в воздухе.
- Я воплощение жизни! - ответила она.
Кто спросил ее и отчего она так ответила - она не отдавала себе отчета. Чувствовала, что все, что живет вокруг нее - живет через нее - оттого и назвала себя воплощением жизни.
Солнечный свет хлынул волною. Казалось, что все травы, вереск, цветы - поднялись к нему. Озеро загорелось все, как золотое, полыхающее зарево.
Великолепная, дивная, упоительная жизнь сбрасывала с себя мглу, как женщина, обнажающая свое великолепное, дивное, упоительное тело, сбрасывает тонкое покрывало. Так из пены морской встала Венера в солнечное утро. Так встала любовь - ибо тело Мэри наполнила любовная жажда, жажда столь сильная и мощная, что уста ее дрожали и грудь волновалась.
- Что меня загнало сюда? - шепнула она, дыша ноздрями и сквозь стиснутые зубы.
И снова перед ней встало в тумане лицо Стжижецкого.
- Разве я люблю его? - шепнула она снова.
А великая, огромная красота земли стояла во всей своей мощи.
Мэри казалось, что не земля, а какое-то божество, чья грудь так велика, как небо, поет гимн, именуемый миром. Мелодией и гармонией его голоса Мэри казались облака, вода, солнце, вереск.
И божество поет эту песнь, поет, а она повисла и застыла в воздухе, как жидкое золото, упавшее на лед.
- Вверх!.. - шепнула Мэри.
Отчего не приходит никто схватить ее и умчать? Отчего никто не умчит ее отсюда, далеко-далеко, куда-нибудь за пределы мира, в бездонность… Нет никого?.. Никто не придет?.. Никто!..
- Люблю тебя! Приди!..
Мэри стала тосковать. Просыпалась с лицом Стжижецкого перед глазами, весь день видела его перед собой, засыпала с этим лицом перед глазами - и видела его в снах. Губы ее тянулись к нему и, складываясь в поцелуй, шептали: "Приди! где ты?! приди!"
Мэри, шепча, чувствовала, что целует воздух.
- Я влюблена в него! - думала она. - Попросту влюблена…
И стала чувствовать что-то святое в себе, она казалась себе похожей на какой-то лес, внутри которого скрыт таинственный грот, полный ароматных цветов, - грот тайный, недоступный для глаз, волшебный грот.
- Люблю тебя! - шептала она и повторяла про себя.
Раньше ей казалось, что это, должно быть, весело… но теперь видела, что это не весело, а бесконечно мило, сладко, упоительно и грустно.
- Я влюблена! - говорила она, глядя в воды ручья.
- Я влюблена! - говорила она, садясь в экипаж.
- Я влюблена! - говорила она, ложась с книгой в гамак.
Иногда лицо Стжижецкого, его отчетливо-ясное лицо покрывалось какой-то мглой; бледнело и точно превращалось в другое лицо с менее отчетливыми контурами, в какое-то обще-мужское лицо, только напоминающее слегка лицо Стжижецкого, и Мэри задумывалась: любит ли она его, или любит вообще, то-есть хочет любить… Но снова приходили минуты определенной тоски, и тогда Мэри думала о Стжижецком.
Кто же он, этот Стжижецкий? Стжижецкий молодой человек лет 26, 27, насколько известно, с небольшим состоянием, с большим музыкальным талантом, которым он занялся, благодаря разным препятствиям, несколько поздно. Иногда он казался очень несимпатичным. Он осмелился наговорить много дерзких и неприятных вещей - и это ей, которая была для мужчин неотразимой богиней. И хотя она не осталась перед ним в долгу, но обиделась и дала это ему понять. Тогда он обиделся, и они перестали разговаривать друг с другом. Но Стжижецкий не переставал интересовать ее и, очевидно, не переставал интересоваться ею. В этом она была уверена.
- Если бы я вышла за него замуж… - думала она.
Когда цветы пахли кругом, когда под вечер к окнам Мэри наклонялись тени берез и тополей и шумела мельница вдали, в такие минуты Мзри готова была хоть сейчас отдать Стжижецкому руку. Она тосковала и целовала воздух, шепча: "Приди! где ты?! приди!" Тогда она не думала ни о чем, кроме большего свадебного путешествия, - думала о морях, которые они будут переплывать, думала о том, как близки будут они друг другу где-нибудь среди совершенно чужих людей, в совсем другом конце мира… Она проводила рукой по волосам Стжижецкого, когда он сидел на балконе, опершись на руку, и мечтал, глядя в пространство своими большими, полудетскими, сапфирными глазами. Понемногу пальцы его начинали бегать по мраморной балюстраде балкона, как по фортепьянной клавиатуре; характерным движением он стряхивал со лба свои длинные, мягкие, шелковистые, темные волосы и напевал. Мэри казалось, что она страстно любит музыку. Стжижецкий напевал что-то, что было так же прекрасно, как ария с лебедем из "Лоэнгрина", или как арии Моцарта. Потом он ласково снимал с головы ее руку, обнимал ее и, опираясь на нее, шел к фортепьяну.
Играл. Понемногу около виллы начинали собираться люди. Главным образом, англичане и англичанки. Они стояли в саду при гостинице, на тропинке, усыпанной гравием. Он играл. Бывало так тихо, что только издали доносился шум моря. Он играл долго, до позднего вечера. Она стояла рядом, в длинном белом капоте, слегка опираясь рукой на его плечо. Все видели ее через окно. Потом, когда он кончал импровизировать и откидывал назад голову, к ней на грудь, наступала минута продолжительного молчания - и затем взрыв аплодисментов…
После одного из таких вечеров, когда они вошли в залу, все встали за табль-д'отом и стали представляться, при чем дамы подходили представляться первые. Ни о чем другом, кроме них, не говорили в Неаполе, - гениальный артист и его небывалая красавица жена!..
Итальянский король, гостивший в Неаполе, прислал своего адъютанта с просьбой, чтобы маэстро сыграл при дворе. И они были при дворе… Там была вся итальянская аристократия - Колонны, Орсини, Дорио, Русполли, князья della-Grazia, все приглашали их, взапуски любезничали. Им импонировал талант Стжижецкого и красота, остроумие, образованность и богатство его жены. Один из герцогов Орлеанских влюбился в нее и сопровождал ее всюду; австрийский эрцгерцог, большой оригинал и страстный любитель музыки, приходил к ним завтракать - со своим большим догом и с двумя маленькими таксами; сидел на диване по-турецки, гулял с Стжижецким и ругал (que diable l'emporte!..) этикет, которого он должен придерживаться в Вене, и свою военную службу. Герцог Орлеанский был полон рыцарских чувств и влюбленности, эрцгерцог - "bon enfant" и "buono cammezdo". Они ездили кататься на высоких брэках, запряженных четверкой; таксы эрцгерцога сидели на козлах, дог бежал впереди лошадей. Вся жизнь большего света, местного и иностранного, группировалась вокруг них. Они были королями сезона.
Из Неаполя они поехали в Ниццу. Герцог Орлеанский и эрцгерцог за ними. И вот, помимо личной известности, они стали славиться своими спутниками. Обо всем этом доложили императору в Вене. Император хотел было воспретить эрцгерцогу так нарушать этикет, но когда ему показали фотографию мадам Стжижецкой, он улыбнулся и сказал: "Не удивляюсь и позволяю!" Все газеты повторяли потом этот анекдот. Англичанки устраивали просто ловлю на них, с моментальными аппаратами. Они торжествовали…