День прошел в прогулке в лес и в еде. Мэри приятно было смотреть в глаза Стжижецкого, в которых поминутно то вспыхивали, то гасли огни. А он все время старался быть поближе к ней. День был душный и жаркий. Мэри чувствовала странное раздражение: ей хотелось разогнать всех и остаться с Стжижецким наедине. Что бы она делала тогда, что бы говорила, она не знала хорошо, но чувствовала, что люди мешают ей - злят и выводят из себя. Она думала, что будет говорить о Стжижецком с Герсылькой, а вместо этого избегала всякого более или менее откровенного разговора с ней. Все раздражало ее. Хотелось быть наедине с Стжижецким. Губы ее дрожали и горели.
- А если… - думала она, - а если…
Ведь ей все в мире позволено… Если бы она сейчас, вот в эту минуту, бросилась Стжижецкому на шею: она, миллионерша, вне досягаемости общественного мнения. Будут говорить? Да, но не перестанут низко кланяться. Из двух противоположных полюсов мира она принадлежит к тому, где стоят люди, которые на все смотрят свысока. Магнатов не судят.
Понравится мне завести роман с Стжижецким, заведу роман… Понравится мне выйти за него замуж, выйду… Уж, кажется, если кому-нибудь можно делать все, что вздумается, то прежде всего мне.
Она ждала вечера. Этот вечер должен принести что-нибудь новое. Не может не принести!
Вот, наконец, настал и вечер. После обеда все пошли в сад.
Губы Мэри, возбужденной вином, все неотступнее требовали поцелуев и ласк.
- Будь, что будет! - думала она.
- Я должна целовать и меня должны целовать!..
И они пошли по боковой тропинке к оранжерее.
* * *
Мэри лежала в кровати. На дворе было тихо. Подняла сторы, и звезды стали светить ей прямо в окно… Руки она заложила под голову, ноги сложила одна на другую. Перегнулась и выпрямилась.
О, как сладко было то, что было!..
Когда они вошли вглубь аллеи, ведущей в оранжерею, где их никто не мог видеть, Мэри так близко пододвинулась к Стжижецкому, что была уверена уже: он обоймет ее рукой. Но он не обнял. И в то же время она заметила, что это не Стжижецкий, а еще менее Владек Стжижецкий, или просто Владек, - что это какой-то чужой, неизвестный ей человек, даже скорее не человек, а какой-то элемент того, чего она не знает, не понимает, не может объять мыслью, и чего жаждет, но боится в то же время. Стжижецкий возбуждал ее любопытство и пугал, как вход в лесной грот, куда хочется войти человеку, но он боится… Там, за покровом листьев, быть может, уютный, прохладный и тихий грот, но вдруг там - бездна, или что-нибудь ужасное… Но сила желания все росла. Мэри хотела, чтобы Стжижецкий обнял ее.
- Боится, - думала она и решила ободрить его.
- Я обидела вас однажды… - начала она.
- Да! - ответил Стжижецкий сдавленным, дрожащим голосом.
- Простите…
Мэри сказала это мягко, как только умела.
- Серьезно?
- Серьезно…
Она почувствовала, что Стжижецкий хочет взять ее за руку и поцеловать, но не решается. И вынула нарцисс из-за корсажа, подала ему и сказала:
- Возьмите это в знак примирения.
Когда он брал нарцисс, она коснулась пальцами его руки. Взглянул на нее; был бледен и не похож на себя. Мэри хотела наклониться к нему, но что-то ей помешало; не могла понять - что. Удержалась. Они вошли в оранжерею.
Душный насыщенный ароматом воздух охватил их и точно впитал в себя. Это было отделение роз. Под стеклянной крышей было темнее, чем на дворе, почти совсем темно.
- Какой здесь запах! - сказал Стжижецкий и поднес нарцисс к губам.
Мэри охватила дрожь. Она чувствовала, что вместе с этим поцелуем они переступают какой-то рубеж.
Стжижецкий, думая, что Мэри не видит, целовал нарцисс. Но вдруг отнял его от губ и спросил:
- Зачем мы сюда пришли?!
И Мэри, которая в самом деле была тронута, стало грустно, очень грустно: она почувствовала разочарование.
- Ну, так пойдем! - сказала она с искренним вздохом.
Стжижецкий сказал вдруг чуть слышным голосом:
- Мэри…
И она почувствовала, что его рука боязливо и тревожно ищет ее руки. Подала ему свои пальцы. Он взял их, подержал минуту, точно ожидая чего-то. Потом взял ладонь. Поднял к губам и поцеловал. И стал целовать все чаще, прижимая к губам. Обнял ее. Она не двигалась. И мягко, мягко попробовал наклонить ее к себе. Не сопротивлялась. Запах роз одурял ее, духота обессиливала, дрожь проходила по всему телу. Потом оба как-то одновременно, почти бессознательно - бешеным, страстным, беспамятным движением подались друг к другу и впились губами. Потом… потом было что-то, чего и вспомнить нельзя, чего нельзя восстановить памятью… Мэри почувствовала огонь во всем теле.
…Ей казалось, что все розы упали на нее лепестками своих головок, одуряющих ароматом, прожгли ее платье, овеяли, опутали, засыпали собою все ее тело. Она чувствовала только, что стоит перегнувшись назад, что ее поддерживает Стжижецкий и что губы его - на ее губах. Долго ли это продолжалось - она не знала… Хотелось, чтобы это продолжалось целую вечность… Потом он опустился к ее коленям, стал целовать ее ноги, сверху вниз. Потом встал, и они вышли из оранжереи, - она заложила руку за его шею. И говорила ему.
- Мой, мой!.. ты будешь мой!..
Он не отвечал ничего. Она чувствовала, что ее наполнило что-то, чего она раньше никогда не знала, что-то искреннее и глубокое, чему нет имени, и чувствовала в то же время благодарность к Стжижецкому, так как то, что она узнала, было гораздо больше всего, что она воображала. Она была ошеломлена, побеждена, покорена. Ей хотелось наклониться и подставить Стжижецкому шею под руку, хотелось, чтоб он закрыл ее совсем своими руками, хотелось оплестись вокруг его тела. Это чувство зависимости от другого человека, более сильного, которое она узнала впервые, доставляло ей громадное наслаждение. Она была благодарна за него. И не только не чувствовала себя униженной, - напротив, ее восхищало это чувство какой-то покорности, чувство собственной слабости.
- Мой, мой! ты будешь мой! - повторяла она, прижимаясь к его плечу.
Он был дорог ей, искренно дорог. Вдруг он остановился, слегка отстранил ее и сказал нервно.
- Но ты ведь знаешь, что они никогда не отдадут мне тебя.
Она оплела руками его шею и, целуя его в губы, сказала:
- Отдадут.
Стжижецкий, обнимая, почти поднял ее из воздух и прошептал:
- Хочешь быть моей женою?
И она шепнула в ответ:
- Хочу.
Они свернули с тропинки, которая вела к оранжерее.
Она думала, что это продолжалось дольше. Гости бродили парами и группами по парку. Никто не заметил, что они свернули в сторону и что их некоторое время не было.
Чувство Мэри изменилось. Теперь она не чувствовала себя слабее Стжижецкого, а гораздо сильнее и выше его. Теперь все было у нее в руках. Все от нее зависело.
- Теперь у тебя в руках моя жизнь, - сказал он ей, когда они подходили к палаццо.
И она чувствовала, что в ее руках его жизнь, что в ее руках жизнь человека.
Какое-то глубокое и торжественное чувство наполнило ее, с минуты на минуту она чувствовала себя все более зрелой и более умной. Она, действительно, владела чем-то, владела исключительно, нераздельно. Да, да - ведь у нее не было ничего, что принадлежало бы исключительно ей. Деньги и все, что идет за ними, принадлежат отцу. Она могла бы швырять за окошко свои ботинки, резать на мелкие кусочки свои платья, если бы ей это взбрело в голову; отец, самое большее, улыбнулся бы неопределенно и спросил:
- Мэри, это действительно доставляет тебе удовольствие? - но, в конце концов, ведь он покупал все это, и ему бы пришлось покупать новые ботинки и новые платья. А, между тем, судьба ее и Стжижецкого была полной и исключительной собственностью Мэри, она владела ею, эта судьба была в ее силе и власти. Мэри чувствовала царственную гордость.
И чувствовала себя очень счастливой. Не привыкши к шуму, чтобы чего-нибудь бояться, она не боялась ничего. Ей вспомнились слова дяди Гаммершляга: "Et nous faisons le jeu!" - и она улыбалась. Она была уверена, что не проиграет. "Der liebe Gott ist schlafen gegangen, et nous faisons le jeu!" "Кому-кому, а мне уж можно смело смотреть в будущее".- думала она.
Перед отъездом Стжижецкого она всунула ему в руку свою фотографию, а потом втащила его в свою комнату, в которой никого не было, и он опять ласкал ее, целовал…
Это было так сладко, так упоительно… Лежа в кровати и глядя на звезды, Мэри, заложила руки за голову и распрямляла свое тело, - а губы ее дрожали, бросая в темное пространство быстрые, сильные, страстные поцелуи.