- Долго гнулся рабочий, долго стонал он в душной свинцовой атмосфере и в чаду проклятья слагал свои думы, вкладывая в них весь огонь души. И вот настал месяц, памятный месяц октябрь, когда вылилась эта душа и разомкнулась творческая мысль рабочего во всей своей широте. Решительный шаг бедноты под предводительством передовых испытанных рабочих оказался победным… Теперь перед нами вопрос: быть или не быть. Вопрос, - провозгласил Колесов, - в нашей жизни и смерти. Разрешить его может борьба с гигантским международным империализмом, схватиться с которым мы должны быть готовы каждую минуту. Бой с ним будет последним, решительным боем, в котором мы или победим, или умрем! Мы должны победить! Штыки русских бойцов должны поразить истекающий кровью капитал! Наша ответственная задача здесь, в Туркестане, - организовать туземную массу, не извращенную тонкостями "европейской цивилизации", в стройные, широко развернутые могучие полки борцов за социализм. Вместе с тем, - сказал Колесов, - положение катастрофическое. С одной стороны, на выстрел приближается мировой хищник, и, с другой, идет быстрыми темпами процесс деморализации уставших рабочих масс… В зависимости от этого, - потряс сжатым кулаком председатель Совнаркома, - как скоро остановится этот процесс разложения, мы или победим или, - выразительно снизил голос Колесов, - позорно сдадим свои позиции без одного выстрела! Кадр тружеников, работающих не покладая рук, в изнеможениипадет, и рыдание, повторенное зычным эхом, разнесется по всему необъятному пространству России, жутко прозвучит в ушах пролетариата всего мира… Вопрос, товарищи, в вас - в вашей организованности, дисциплине и спайке. Не будет этой спайки - ничто не удержит от возврата к прошлому. Плоскость, на которой вы стоите, имеет слишком большую покатость и сдержать вас на ней бессильна была бы, сдается, вся семья олимпийских богов. Но мы, победители капитала, должны победить и неорганизованность! На борьбу с ней! На борьбу с мелкой буржуазией! - крикнул Колесов. - Долой изменницу!
Зал откликнулся:
- Долой!
- На борьбу с провокаторством! - продолжал председатель Совнаркома. - Гибель провокаторам, затесавшимся в рабочую семью! Во имя счастья класса - смерть им! За дело, товарищи. Вздувайте горн!
…Расходились в одиннадцатом часу. Иссиня-черная мгла опустилась на город, едва ощутимо веял жаркий ветер, приносил с собой горькие запахи высохших трав и остывающей к ночи земли. Полторацкий стоял на ступеньках Дома Свободы рядом с Касымходжаевым и, склонив голову к плечу, напряженно вслушивался в тихую, медленную его речь.
- Прежняя власть только одного хотела - быть сильной… Подчинение и покорность - вот что нужно ей было от нас! Два года назад-ты не знаешь, тебя здесь не было - тут восстание было. На тыловые работы людей стали забирать, - сначала сказали семь тысяч, потом двенадцать, а потом кто их знает, сколько бы еще. Тогда пошли на улицу Алмазар, к управлению полиции… старогородской полиции, - уточнил Касымходжаев. - Вышел Мочалов, полицмейстер… Прочь, собаки, это он нам сказал, стрелять буду! Там женщина была, Ризван Ахмеджанова. Она паранджу скинула и ему крикнула: убей, а сына не отдам! - Касымходжаев перевел дыхание и вымолвил совсем тихо: - Он в нее выстрелил…
- И что? - так же тихо спросил Полторацкий.
- Убил. Ты это не знал - так знай! И помни всегда! Мусульманин много терпел… и крови его пролилось здесь много, очень много… Да, он темный, он муллу боится, Аллаха боится, он судьбе привык покоряться, - но он от унижения устал, сильно устал… Он к новой жизни пойдет и за новую власть воевать будет - только он почувствовать должен, что он - равный. Ты понял?
- Я одно всегда твердо помню, Султанходжа, - отозвался Полторацкий. - Мозоли у всех равны - это я хорошо знаю. И еще знаю, что тому, кто этого не понимает, в революции делать нечего. А прошлое… горечь его, кровь… мы затем с тобой здесь живем и работаем, чгобы это прошлое похоронить и кол ему в могилу вбить!
Полторацкий умолк, и слышны стали обрывки разговоров покидавших Дом Спободы людей.
- Чего наплел - имперьялизм, провокаторы… Нам-то чего делать?
- Тебе, Петрович, ясно сказано, чего тебе делать - работать и воевать…
- Он прав: баррикады рано ломать…
- Мужик толковый…Молодой, правда, горячий, но толковый…
- Я вчера фильму смотрел. В "Хиву" ходил, там эту показывали, как ее…
- "Камо грядеши"?
- Во-во! Интересная!
- Гражданская война - самая страшная…
- Да, - проговорил Касымходжаев. - Ну, я пошел, Павел. Мне идти далеко.
Медленно двинулся и Полторацкий и, едва сойдя со ступенек Дома Свободы, услышал всегда как бы страдающий от нехватки воздуха голос Агапова.
- Я ушел из правительства, осознав собственное бессилие… Ушел от склоки бесконечной, от партийных разногласий, которые угнетают и давят сверх всех возможностей терпеть это…Душу опустошают.
- Ну, а дальше? - спросил человек, в котором Полторацкий, вглядевшись, тотчас признал Семена Семеновича Дорожкина и, признав, позвал:
- Семен! Погоди…
Нагнав их и с Дорожкиным поздоровавшись, сказал:
- Мужики, вы по домам? Я с вами.
- А дальше? - повторил свой вопрос Дорожкин, на что Агапов вяло ответил:
- А кто его знает… Пока в мастерских, там видно будет… Ну, помог девочке? - вдруг спросил он у Полторацкого.
- Помог… Слушай… я тебе вот что хотел сказать… и ты, Семен, послушай, тебе тоже полезно… Ты о бессилии своем права говорить не имеешь! - едва не крикнул Полторацкий. - Тут вокруг черт те что творится - а ты про бессилие ноешь. Выдохся - отступи… уйди, не мешай. А то куда-нибудь в другую сторону скатишься… Понял?
- Посмотрим, сказал слепой, - буркнул Агапов. Некоторое время молча шли в сторону Пушкинской, где - еще издали видно было - светили редкие фонари, затем Агапов, внезапно проговорив: "Мне сюда", свернул в переулок и ушел, не попрощавшись.
- Трудно ему, - сказал Дорожкин.
- Глупостей бы не наворочал, - отозвался Полторацкий. - Ослаб он, а слабого человека подловить легче легкого.
- Что есть глупость? - живо подхватил Дорожкин. - И какой мудрости дано судить нашу глупость? Я ему верю, он не собьется. А я… Отправлюсь-ка я, пожалуй, на фронт, дабы не томиться в ТуркЦИКе. Я не чувствую, что я здесь полезен… Не чувствую! - Тяжелую руку положив на плечо Полторацкого, Семен Семенович продолжил так: - Не судите, я им говорю, и не судимы будете. Ты человек изначально добрый, хоть несколько и ожесточенный жизнью, но ты сохранил способность слушать и понимать, способность в наши дни редкую, как алмаз чистой воды. И ты, я надеюсь, поймешь, если я скажу, что родила меня русская равнина, что мой первый и последний отец - родной пролетариат и что мне душно здесь, Паша! Что меня давит это черное небо… - вздохнул глубоко Семен Семенович, - …эта ночь, всегда приходящая вдруг, без вечерней зари, как удар убийцы, как смерть… Прежде я смешил людей, но сам постоянно был печален. Теперь я хочу послужить всеобщему человеческому счастью, но мне заявляют почти в лицо, что я не нужен и глуп, что я всего-навсего клоун и мое место в цирке…
Привычка Семена Семеновича Дорожкина излагать свои соображения не вполне прямо, а как бы подходя к ним сбоку, как бы прокрадываясь к своим мыслям с самых разных сторон, по пути несколько отвлекаясь и забредая иногда в совершенно иные области, была Полторацкому хорошо известна, и он Семена Семеновича научился понимать. Под ощущением собственной бесполезности, о котором с нескрываемой болью говорил Дорожкин и о котором немного странно было слышать от этого большого, сильного человека с выпуклой грудью и мощной шеей, следовало, вероятней всего, подразумевать не только довольно напряженные личные отношения бывшего артиста с иными членами ТуркЦИКа, не упускавшими случая с пренебрежительным смехом упомянуть о прошлых занятиях Семена Семеновича (как будто было в них нечто постыдное), но и настоятельную необходимость приноровляться к жизни, угадывая при этом ее повороты. Беда людей его склада состояла в избыточном нетерпении, в стремлении перескочить через многие политические, хозяйственные и даже военные меры, порожденные исключительно стремлением приспособиться к переменчивой жизни и, приспособившись, уберечь и укрепить республику. Взгляд Дорожкина был в значительной степени взглядом туманным, взглядом мечтателя, чистого и доброго человека, подавленного противоречивыми событиями нынешней жизни. Именно Семен Семенович, недавно вернувшийся из Самарканда, потрясение повествовал Полторацкому о занятных, но весьма удручающих подробностях тамошнего житья-бытья Андрея Фролова и, рассказывая, едва не рыдал от горечи и отчаяния. Полторацкий тогда его успокаивал, втолковывая, что всякого рода истории, которые - в отсутствие Фролова - понашептали Семену Семеновичу в Самарканде, при беспристрастной проверке окажутся плодом злого эсеровского вымысла; попытался успокоить и сейчас, сказав с усмешкой:
- Небо как небо, чего ты к нему привязался. Ну, темнеет быстро, ну так это же Азия! А ты, Семен Семенович, наплел, как всегда: тут тебе и убийца, тут тебе и смерть. И врешь ты, что тебе говорят, что ты не нужен и глуп. Такого быть не может, я знаю!
- Не так прямо, конечно… Но намек был, я его понял прекрасно! - горячился Дорожкни.