С минуту сидел, держа руку на телефоне, затем решительным движением телефон отставил на край стола, а к себе поближе придвинул бумаги - надо было работать. Но какое-то время с немалым усилием понуждал себя сосредоточиться на делах. Отвлекали: Асхабад, киргиз с черноглазой заплаканной дочкой… что-то Савваитов с ней придумает? Агапов, не так давно по сути в одиночку - все остальные то на фронтах, то в разъездах - тащивший тяжеленный совнаркомовский воз, а теперь очевидво ослабший… погасший, как сам сказал… не-ет! велика у него была ноша, это правда, но не имел он права ее бросать… ты погас - значит, гореть в тебе почему… а теперь чадишь, тлеешь и другим только видеть мешаешь!., с утра нетрезвый… и зачем-то направившийся в переулок Двенадцати тополей… Даниахий, совершенно неожиданно, в противовес ночным сомнениям и, может быть, вообще в полное их опровержение выказавший деловой, практический и неглупый взгляд… Его оценочные бюро любопытны, однако же, если поднимать ставки в соответствии с изменением цен, то не выйдет ли так, что республика будет больше проедать, чем зарабатывать? Но откуда все-таки взял, что готовится в Асхабаде бутада? Что значит - взял? Слухами эемля полнится, на улице чего только не услышишь… Плели, например, что Туркестан отойдет к Англии и что уже подписан в Москве соответствующий договор… После Брест-Литовского мира утверждали, что дело теперь решенное и вот-вот поднимут над Ташкентом германский флаг… Слух - это чье-то шепотком высказанное желание, подпольная надежда, обретающая в тысячекратных повторах и передачах как бы вполне зримые черты…
Но постепенно все это отступало, меркло до поры, и преимущественное место занимала, вокруг себя собирая мысли, национализация. Казалось бы: о чем раздумывать? Над чем голову ломать? Все ясно, ибо написано на знамени революции: заводы - рабочим! И сам, было время, верил: главное - завоевать, добыть, вырвать новую жизнь, а там! Какие трудности, какие препоны могут быть потом, после того, как уже свершилось! Оказалось же, что само по себе свершение есть только начало, только первый шаг вверх, к цели несомненно высокой. Да - национализация; да - заводы рабочим. Однако далеко не все было ясно в хозяйственном строительстве. На пятом съезде Советов Туркестанского края по поводу национализации лоб в лоб сошлись резолюции левоэсеровская и большевистская, и Кобозев Петр Алексеевич, чрезвычайный комиссар центральной власти, на этом съезде избранный председателемЦИК Туркестанской республики, выступал против левоосеровской линии и говорил, что она не только не способна вывести Туркестан из экономического разброда и шатания, по вообще противоречит основам, на которых будет укрепляться Российская Федерация. (С Кобозевым познакомился в марте. Кружным путем, через Ташкент, Асхабад, Красноводск - остальные перерезаны были фронтами, - тот добирался до Баку; в Асхабаде к нему присоединился Полторацкий. "У меня поручение Владимира Ильича, - Кобозев тогда сказал и глянул на Полторацкого своими цепкими, близко поставленными глазами. - Национализировать нефтяные промыслы - раз. Обеспечить доставку нефти в центр - два. Вы бакинских товарищей знаете, вы поможете". Был поначалу сдержан, даже сух, отчего Полторацкий замкнулся и сам. Переправлялись через Каспий, старенький пароход качало, он скрипел, будто сетуя на тяжкую свою долю. В иллюминатор ударила волна, Кобозев вдруг улыбнулся, сказал: "Экая сила. Вы море любите? Я люблю… Я ведь в Риге учился, на Балтике. Мне сорок - старик! В партии с девяносто девятого… В ссылке был, с Дутовым воевал… кое-что повидал и кое-что сделал. Но я себе всегда внушаю, - и это не фраза, поверьте, это убеждение мое глубокое, - что я перед революцией в неоплатном долгу… и что коммунист должен иметь силу на самоотречение и на подвиг".)
Тогда, на съезде, многого не решили. А вопросы возникали на каждом шагу - от одной хлопковой промышленности голова кругом. Нашлись там умники, порешившие, что поскольку все теперь общее и, стало быть, совсем наше, то давайте-ка, братцы, продадим имущество промышленности, продадим хлопок, а выручку между всеми поделим. И вот что еще заботило, вот что надлежало осуществить немедля: национализированные предприятия должны помочь государству содержать безработных, калек, сирот. Надо написать… и написать надо так.
Он взял ручку, обмакнул перо в чернильиицу, подумал и угловатым почерком вывел: "Объяснительная записка к приказу № 19 (о национализации)".
И с новой строки, медленно, нахмурив брови, выпятив нижнюю губу и по привычке сильно налегая на перо: "Ходом революции имущество эксплоататоров переходит в руки трудящихся. Проклятое наследие царизма и капитала оставило нам миллионы голодных, калек и сирот…". И дальше: "Одних нужно обеспечить, других воспитать, третьих спасти от голодной смерти. Безвозмездная передача ценностей республики только работающим не будет справедлива, если рядом будет полная необеспеченность жертв капитала. Отдавая машины, станки и предприятия рабочим, необходимо в формах месячных взносов стоимости обеспечивать оплату на существование тех, кто стоит перед лицом голода".
И еще - уже быстро, едва поспевая рукой вслед бегу мысли: "Надо помнить, что безработица страшней калединских штыков и вообще выступлений контрреволюции, ибо голод не знает ни преград, ни дисциплины, а голодные бунты могут снести все завоевания революции…". Бумага была плохая, серая, рыхлая, перо, разогнавшись, запнулось, насквозь проткнув лист. Пока освобождал и чистил перо, в дверь постучали.
- Войдите, - откликнулся он с некоторой надеждой, что стучавший ошибся, что нужен не комиссар труда, а кто-то другой и что останется еще время закончить объяснительную записку.
Однако тот, кто вошел, и вошел, сразу заметил Полторацкий, со спокойным достоинством, - довольно высокий, худой, с темными, но уже с сильной проседью волосами, в серой, наглухо застегнутой косоворотке, перехваченной узким ремнем, - он точно зпал, какой именно из комиссаров ему нужен, ибо глухим, спокойным голосом спросил с порога:
- Вы будете товарищ Полторацкий?
- Это я, - сказал Полторацкий. - Проходите, садитесь…
Рука у этого худого человека оказалась сильной, ладонь жесткой - посетитель, что было совершенно ясно, хлеб свой насущный добывал именно руками и скорее всего на каком-нибудь заводе. Полторацкий так и спросил:
- Вы с какого завода, товарищ?
- С рисоочистительпого, делегат, - ответил тот и назвался: - Шилов я, Петр Прокофьевич, слесарь, член союза… Вот, - сказал Шилов и протянул Полторацкому вдвое сложенный лист бумаги. - Тут все описано. Что неясно будет - скажите, я поясню.
Написано было следующее: "Мы, рабочие, мыловаренного и рисоочистительного заводов Западно-Азиатского акционерного общества в количестве двадцати пяти человек заявляем положение настоящей нашей жизни которая находится как в экономическом так и в политическом отношении очень плохо. Наша контора опровергаит рабочую силу которая состоит в союзе, и предупреждая якобы рабочая право только времянное. А нанимает людей только тех, который не состоят ни в какой организации и предупреждают их в случаи они будут вступать в союз то их всех разщитают. Мы рабочие состоя в союзе строительных рабочих и обращались за содействием в союз но в союзе нам ответили, что они не имеют никакой силы. И вот контора уже прикрыла один завод и накануня закрытья другова. И скоро мы в количестве 25 человек окажемся без работы. И контора не принимаить ни каких мер к продолжению работ ссылаясь на то что все дорого".
- Рабочее право, - прочитав, сказал Полторацкий, - не временное, а постоянное. Постоянное! - твердо прибавил он и взглянул на Шилова.
Тот кивнул с медлительной важностью.
- И мы тоже так полагам. Революция не на два дни делалась, а навечно. Он, - указал Шилов большим пальцем правой руки себе за плечо, на стену, за которой корпел над бумагами Даниахий-Фолиант, но, разумеется, имел в виду заводского управляющего, - знат одно, ему еще старое время светит. Ему хоть бревном по башке - ничего не слушат. Прогнать меня желат! Ты, говорит, воду мутишь. Да, говорю, тебе, точно, я мешаю. Мешаю тебе людей понуждать, чтоб по десять часов работали… Мешаю парнишек в чятырнадцать лет на работу брать… Люди с голоду пухнут, им работа надобна, а он, карга, все по-своему норовит…
- Приказ был, - сказал Полторацкий, - рабочий день - восемь часов. До шестнадцати лет на работу не брать!
- Вот, - подтвердил Шилов, - этот приказ у нас есть, мы знам. Еще надо написать: так и так, а будешь по-своему делать, пеняй на себя!
- Добро, Петр Прокофытч, напишем…
И на письме рабочих, внизу, размашисто вывел: "Дано сие представителю рисоочистительного завода товарищу Шилову в том, что администрации рисоочистительного завода безусловно приказывается подчиняться постановлениям заводского комитета. Невыполнение постановлений заводского комитета рассматривается как нарушение прав революционного народа со всей вытекающей отсюда ответственностью". И подписал: "Комиссар труда - Полторацкий".
- Вот, товарищ Шилов, такую напишем ему резолюцию. И сразу договоримся: будет гнуть свое - давайте мне знать. А вообще, Петр Прокофьич, ведь и до вас дойдет скоро: национализируем.
Шилов откашлялся и отозвался с осторожностью:
- Дело нужное.
- Не одобряете?