– А затем, – продолжала она, – бывают минуты, когда парижская жизнь, эта своеобразная, лихорадочная жизнь, которую ведут все те, кто сроднился с искусством, вдруг предстает перед нами со всеми своими треволнениями, взрывами хохота, с только что осушенными слезами, бешеной радостью и глубокою и скоропреходящею печалью. И тогда те, которым представляется случай покинуть эту жизнь, уже начинают жалеть и тосковать по ней и колеблются… На другой день после того, как вы предложили мне свою руку, я решила посоветоваться со своими друзьями… Со своими друзьями, – прибавила она с горечью, – если только можно серьезно назвать этим именем товарищей по театру, по удовольствиям и безумной жизни! Я имела глупость объявить им о том, что вы предложили мне свою руку, и за это меня встретили неодобрительными криками. Одни кричали, что я через полгода умру от скуки в одном из ваших замков; другие говорили мне о презрении, с которым меня встретят женщины того круга, в который вы пожелаете меня ввести. А иные, еще более дальновидные, если не более вероломные, представили мне, точно в зеркале, мою театральную жизнь, полную рукоплесканий и усеянную венками, и связанное со мной имя знаменитости. Наконец один из них сказал мне:
"Ты не любишь лорда Г., ты его никогда не любила, потому что до сих пор никто не мог устоять против твоего обаяния, все падали ниц перед твоей всепокоряющей красотой и молили о твоей благосклонности! Ну, так вот, я хочу указать тебе человека, который тебя не любит, но которого зато ты полюбишь".
И, действительно, он указал мне среди моих гостей молодого человека с бледным челом, с глубоким взглядом, лицо которого носило отпечаток печали… И я, друг мой, почувствовала, как в глубине моего сердца что-то пробудилось, затрепетало и содрогнулось; я поняла, что чувство, которое я испытывала к вам, было не любовью, что я, развратница, грешница с блистающим взором и гордым челом, еще не любила, и только тогда в первый раз я полюбила…
– На другой день, милорд, – продолжала Фульмен после короткого молчания, в течение которого лорд Г. оставался безмолвным, с поникшей головой и с глазами, полными слез, – на другой день вы получили от меня прощальное письмо вместе со шкатулкой. В этой шкатулке находились мои бриллианты, документы на получение ренты и на право владения имуществом, то есть все то, что я получила от вас. Я оставила себе только несколько тысяч франков и свое оперное жалованье.
Но вы, как истый джентльмен, отослали все это мне обратно с запиской. В ней не было ни обвинений, ни упреков: "Оставьте все у себя, дорогая Фульмен, – писали вы, – и хотя я умер для вас, все же не откажите принять это скромное наследство после бедного покойника".
Произнеся последние слова, Фульмен протянула руку лорду Г.
– Я все оставила у себя, – сказала она, – потому что не решилась оскорбить человека, которому была обязана всем. Но я тогда же поклялась не брать ни копейки из денег, которых была недостойна, копить доход с них и возвратить их когда-нибудь вашим наследникам.
– Ах! – вздохнул англичанин. – Вы с ума сошли…
– Нет, милорд, я была способна на безумство, но я осталась честной женщиной. Разве я могла употребить без угрызения совести то, что получила от вас, чтобы покорить человека, которого любила, но которым были не вы?
Лицо англичанина выразило удивление.
– Подождите, – остановила она его, – и вы меня поймете. Человеку, которого я любила, милорд, и которого – увы! – еще до сих пор люблю, угрожает смертельная опасность. Его окружают враги – сильные, страшные и неизвестные. Один только человек может защитить его, это – я. Но для того, чтобы эта защита была действенна, для того, чтобы я могла выдержать борьбу и одержать победу, необходимы деньги, и притом большие деньги, и вы должны понять, что я не могла воспользоваться вашим капиталом.
– Фульмен!
– Когда я поселилась здесь, удалилась от света и примирилась с этой бедной и мрачной обстановкой, целью моею было скопить для этой странной и таинственной борьбы пятьдесят или шестьдесят тысяч франков из тех денег, которые получала из театра.
Англичанин вскрикнул и упал на колени перед танцовщицей.
– Ах! Фульмен, вы самая благородная женщина; ваши слова еще более заставляют меня сожалеть и увеличивают мое отчаяние.
Фульмен заставила его встать и спросила:
– Угодно вам, милорд, выслушать меня?
– Говорите.
– Хотите вы быть моим другом?
– Мне ничего больше и не надо.
– Вы жалеете меня и пришли в отчаяние, когда я перестала быть вашей… но если вы сделаетесь моим другом, может быть, к вам вернется надежда…
Лорд Г. взял руки Фульмен и осыпал их поцелуями.
– И так как, – продолжала она, – я считаю вас человеком великодушным, истинным джентльменом с рыцарской душой, то я осмелилась явиться к вам в то время, когда вы находились в кругу безумцев, в обществе которых старались рассеять свое горе, и, воспользовавшись своим прежним влиянием на вас, вырвала вас оттуда и привезла сюда.
– И вы прекрасно поступили, – похвалил лорд Г. Фульмен, – потому что я всегда телом и душою принадлежал и принадлежу вам.
– Берегитесь! – сказала Фульмен с грустной улыбкой. – Может быть, вы еще не знаете, о чем я хочу просить вас.
– Я угадываю, – сказал лорд Г., – и потому хочу ответить вам прежде, чем вы мне это скажете.
И благородный лорд опустился на колено перед Фульмен и продолжал:
– Дитя мое, я был безумцем, когда думал, что вы могли бы полюбить человека подобного мне, у которого уже поседели волосы и для которого давно уже наступил зрелый возраст. Но если я слишком стар, чтобы быть любимым вами, то я чувствую в своем сердце достаточно молодости для того, чтобы быть вашим другом, – другом верным, истинным и преданным.
– Вы благородны и добры, – прошептала Фульмен.
– Вы хотите просить у меня, – продолжал лорд Г., – разрешения воспользоваться теми средствами, которые я дал вам, для борьбы, о которой вы мне говорили.
– Да, – пробормотала Фульмен.
– Хорошо! И я прибавлю: все, что у меня есть, принадлежит вам, Фульмен… и мое благосостояние, и я сам, если только я могу быть вам чем-нибудь полезен.
– О! – вскричала Фульмен. – Вы не человек, а ангел. Я принимаю ваше предложение!
И затем она тихо прибавила:
– Боже мой! Может быть, я еще могу спасти Армана!
XXI
На улице де Пентьевр, почти в конце предместья Сент-Онорэ, возвышался старинный отель, величественный с виду, ворота которого были увенчаны большим гербовым щитом; на голубом фоне его были изображены две серебряные птички с кратким девизом: Semper! To есть: Вечно! Итак, аристократический род, имевший дерзновение верить в вечность своего существования – на что указывала надпись – увидал, как последний его отпрыск сошел в могилу, не оставив после себя потомства. Барон де Флар-Рювкньи, глава младшей линии, умер в Марселе, будучи убит на дуэли маркизом Гонтраном де Ласи. Маркиз де Флар-Монгори, глава старшей линии, умер несколько недель спустя в замке де Пон, узнав, что маркиз де Ласи похитил Маргариту де Пон. Но г-н Шаламбель, усыновленный этим последним, усиленно домогался и наконец добился-таки разрешения министра юстиции носить имя и принять герб человека, законным наследником всего имущества которого он являлся.
Несколько месяцев спустя, как припомнит читатель, новый маркиз женился на баронессе де Мор-Дье. Вспомним обстоятельства, при которых это случилось. Почтовая карета г-на де Шаламбеля сломалась в нескольких сот шагов от замка, где жила молодая вдова. Раненого молодого человека, бывшего в обмороке, перенесли к ней в замок, и он остался там неделю, другую, наконец, третью. В это время пришло печальное известие о смерти г-на де Верна, усыновленного покойным бароном де Мор-Дье, человека, которому баронесса должна была передать все имущество покойного в ущерб того, кто носил его имя, назывался его сыном, но в жилах которого не было ни капли крови барона.
Смерть де Верна сильно поразила молодую женщину, но когда первое отчаяние миновало, она увидала у ног своих г-на Шаламбеля, сочувствовавшего ее горю и говорящего ей о будущем и о своей привязанности, и даже осмелившегося сказать, что он любит ее… Госпожа де Мор-Дье была молода и в жизни любила только своего старого мужа; она была одинока на свете и в первый раз испугалась этого одиночества, с которым думала было примириться… Затем г-н Шаламбель, которого с этих пор мы будем называть Фларом, говорил так обольстительно, бросал на нее такие жгучие взгляды… что госпожа де Мор-Дье согласилась наконец сделаться счастливой.
Прошло уже семь лет с тех пор, как баронесса де Мор-Дье получила у подножия алтаря имя маркизы де Флар-Монгори. Для нее эти семь лет пронеслись как счастливый сон, не омраченный ни одной ссорой, ни малейшим облачком. Де Флар был самым лучшим супругом и обожал свою жену. Госпоже де Флар должно было вскоре исполниться тридцать пять лет, но время, казалось, забыло ее. Ни одной морщинки не было видно на ее челе; ее улыбка носила отпечаток юношеской свежести, а в глазах светилась та почти детская меланхолия, которую так любил покойный барон де Мор-Дье. От этого союза, казалось, благословенного самим Богом, родились две маленькие девочки, розовенькие, белокурые и прекрасные, как ангелы, спустившиеся на землю. Через шесть месяцев после вступления в брак г-н де Флар выплатил миллион сыну, лишенному наследства, барону де Мор-Дье, который, подобно ему, принадлежал к числу членов общества "Друзей шпаги". Спустя год ужасное общество распалось.
Счастье и богатство, казалось, соединились воедино, чтобы сопутствовать в жизни г-ну Шаламбелю, ставшему одновременно маркизом де Фларом, миллионером, счастливым супругом баронессы де Мор-Дье и отцом двух прелестных малюток.