– А! Капитан Лемблен! – произнесла она тоном, в котором сквозила злая ирония. – Ну, этому осталось жить каких-нибудь десять дней. Да, кстати, он, должно быть, приехал сегодня вечером, когда мы отправлялись в море.
– Возможна.
– Я, кажется, вижу его, – продолжала Дама в черной перчатке. – Вижу на платформе замка, пристально смотрящим в море в ожидании нас. Бедный безумец!
– Сударыня, – пробормотал граф Арлев, – вы прекрасно знаете, что я ваш преданный слуга, и никогда не оспариваю ваших приказаний.
– Это правда, мой дорогой Герман.
– Я никогда не противоречил вам, когда разыгралась по вашему плану история со шкатулкой. Вы приказали, я исполнил…
– О, вы добры и преданы, и вы единственный человек на земле, которого я люблю.
– Но не слишком ли вы надеетесь на свои силы, – продолжал майор. – И хватит ли их у вас, чтобы довести до конца ужасную драму, которую вы готовите в Рювиньи?
– О, я достаточно сильна!
И после минутного молчания она глухо прибавила:
– Ах, если бы вы знали, сколько ненависти таится у меня в сердце, вы не стали бы сомневаться в моей энергии.
– Неумолимая! – прошептал майор так тихо, что она не расслышала.
Молодая женщина между тем продолжала:
– Мне удалось лишь заглушить раскаяние несчастного. Безумная любовь, которую я ему внушила, заставила умолкнуть голос совести, но я сумею пробудить этот голос в последний час его жизни, и он переживет адскую агонию.
Граф Арлев вздрогнул, и оба замолчали.
Лодка продолжала быстро продвигаться, и несколько огней, там и сям мелькавших в ночной темноте, выделяясь на небе поверх утесов, указывали местоположение замка Рювиньи.
Лодка, шедшая далеко от берега, круто повернула и направилась к скалам. Полчаса спустя она подошла к узкой береговой полосе, к которой некогда причаливал Лемблен. Майор Арлев соскочил первый на берег.
Он протянул руку Даме в черной перчатке. Она сделала какой-то знак. Гребец, оставшийся в лодке, оперся веслом о скалу и оттолкнулся от берега. Лодка поплыла в море и вскоре исчезла в тумане, в то время как молодая женщина и ее спутник поднимались по лестнице, которая вела к замку.
Какой-то человек стоял на верхней ступеньке лестницы. Это был капитан Лемблен.
IV
Арман оставался на берегу до тех пор, пока лодка, уносившая Даму в черной перчатке, не скрылась из виду. Тогда он медленно спустился по тропинке, извивавшейся по крутому утесу, и направился к тому месту, где была привязана его лошадь.
Только тот, кто возвращался с первого любовного свидания, кто держал в своей руке руку женщины, о которой давно мечтал и которую столько времени напрасно искал, кто целый час, стоя перед ней на коленях, упивался ее голосом, ее улыбкой, только тот поймет, сколько радости, блаженства и восторга испытывал теперь молодой человек; он вскочил в седло и сказал, повторяя: "Она любит меня, она любит меня!"
Хотя Роб-Рой была чудной лошадью, отличавшейся таким быстрым аллюром, как и любой победитель на скачках в Ла-Марше, Шантильи и Нью-Маркете, но, по мнению Армана, он бежал все еще слишком медленно, и он всю дорогу пришпоривал коня, подобно лорду Байрону, когда тот в часы своих мечтаний под мирный галоп чистокровного жеребца создал своего Дон-Жуана.
Арман задыхался, голова его горела в огне; он хотел успокоить свое волнение бешеной скачкой через леса, овраги и пропасти. Когда отважный Роб-Рой достиг перекрестка дорог, он был весь в пене. Егерь по приказанию своего господина ожидал возвращения коня и всадника, сидя на пне. Арман бросил ему поводья и соскочил со словами:
– Закутай ему ноги и особенно берегись разбудить отца.
Юноша пробрался в дом, как и вышел, через садовую калитку. Затем, не зажигая огня, он поднялся по лестнице в свою комнату. Но, поднимаясь, он оступился и довольно громко шаркнул ногой. Он испугался, что разбудил отца. Действительно, проходя мимо дверей его комнаты, он услышал, как старик спросонья крикнул: "Что случилось? Кто там?"
Затаив дыхание, он остановился на минуту и проскользнул в свою комнату, дверь в которую оставалась полуотворенной.
Час спустя, вопреки поговорке, что "влюбленного сон бежит", Арман крепко заснул, грезя о Даме в черной перчатке: сон его был так продолжителен, что он проснулся только в десять часов утра.
Открыв глаза, молодой человек увидел отца, сидящего в большом кресле около его постели. Полковник с обожанием, смешанным с беспокойством, любовался спящим сыном.
– Однако, – сказал он шутливым тоном, который плохо скрывал его огорчение, – ты не вполне походишь на неутомимого охотника из "Волшебного Стрелка".
И полковник указал на часы.
– Я плохо спал, – ответил Арман, подставляя старику лоб для поцелуя.
– Следовательно ты слышал шум, разбудивший меня сегодня ночью?
– Какой шум отец?
– Кто-то оступился на лестнице… я окликнул… мне не ответили: тогда я встал…
– А! – процедил в смущении Арман.
– Я подошел к окну, и, угадай, что я увидел?
– Что же, отец?
– При свете луны я увидел твою лошадь, которую вел под уздцы егерь.
Арман побледнел.
– Ты понимаешь, – продолжал полковник, – такой старый воробей, как я, не может ошибиться в подобных вещах: с одной стороны, чьи-то шаги, с другой – твоя лошадь, которую вываживает егерь и которая ступает по звонкой мостовой без малейшего шума, точно у ней на ногах надеты бальные башмачки…
– Отец! – проговорил Арман в смущении.
– Я спустился в конюшню и осмотрел Роб-Роя. Бедному животному или пришлось сделать сегодня ночью большой конец, или оно надорвалось. У него оцарапаны бока, и я заметил два огромных орешка, которых, конечно, не было бы, если бы дуралей-конюх, конечно, снял с него неподходящую обувь и окутал ему ноги фланелью.
Полковник сказал это совершенно спокойно, с добродушной улыбкой.
– Но, отец, что же, по-вашему, мог сделать конюх с Роб-Роем? – прошептал Арман, вспомнив клятву и желая во что бы то ни стало отвести глаза полковнику.
Полковник подмигнул.
– Послушай, – сказал он, – ты, кажется, забываешь, дитя мое, что я не младенец и съел собаку на подобных вещах. Вместо того, чтобы издеваться над отцом, когда он по-товарищески обращается к тебе, вместо того, чтобы наставлять ему нос, то есть смеяться над ним и опутывать разными небылицами, ты бы лучше сознался, что молодость нуждается в развлечениях и что ты откопал прелестную нормандку, в трех или четырех верстах от замка, которая отпирает тебе по ночам окно, и что ты настолько влюблен в нее, что готов пожертвовать лошадью в две тысячи экю; потому что, – заключил со смехом полковник, – предупреждаю тебя, что при бешеной скачке, как твоя, ноги у Роб-Роя через неделю будут разбиты.
Бедный полковник, желая быть проницательным и выказать свой родительский инстинкт, сам же навел сына на наиболее подходящую оговорку, какую только мог бы придумать, чтобы обмануть отца.
Арман нашел, что очень кстати теперь покраснеть, и пробормотал:
– Однако, отец, чего же вы хотите? Мне двадцать шесть лет, и жизнь без любви – цветок без аромата, как говорят на Востоке.
– Это правда, – подтвердил полковник тоном опытного человека, но ты мог бы сознаться мне в этом.
– Ах, – воскликнул Арман, которому хотелось как можно больше запутать подозрения старика, – я скрытен!..
– Ага! – произнес, нахмурившись, полковник. – Мне сдается, что здесь замешан третий? Берегись, дитя мое, берегись! – продолжал он с беспокойством.
– Пустяки! Толстый откормленный фермер почти всегда в отсутствии.
– По крайней мере, берешь ли ты с собой оружие? Молодой человек, радуясь, что отвел отцу глаза, встал, насказал тысячу остроумных шуток, позавтракал с большим аппетитом и провел день, стараясь как-нибудь убить время и со страхом ожидая часа второго свидания.
После обеда, который продолжался обыкновенно до восьми вечера, полковник Леон сказал сыну:
– Мне кажется, тебе незачем ждать, пока я засну, и снова окутывать ноги лошади. Отправляйся на свое свидание, но будь осторожнее. Захвати пистолеты…
– О, будьте спокойны, отец, – сказал на это Арман.
Час спустя он легко вскочил в седло на глазах полковника, который сам подержал ему стремя. Затем, чтобы окончательно сбить отца с толку, Арман направился не по дороге к морю, а по тропинке, которая вела на восток, в глубь страны. На полдороге от виллы он повернул, обогнул лес и по другой, хорошо знакомой ему дорожке достиг утесов менее чем за час.
Как и накануне, он привязал лошадь у крутой извилистой тропинки, которая спускалась к отмели и кончалась тропинкой таможенного досмотрщика.
На этот раз лодки не было видно вдали, и берег был пуст. Арман явился на свидание первый. Одним из вернейших признаков любви служит полное боязливого сомнения ожидание любимой женщины.
Арман, почти не обративший внимания на предсказания полковника, так гнал Роб-Роя, что тот примчался на целые четверть часа раньше вчерашнего. Молодой человек взглянул на часы: не было еще десяти.
"Лишь бы она пришла!" – подумал он, садясь на выступ скалы, где вчера рядом с ним сидела она.
В этот раз ночь была темная, так как не было луны, которая позволила ему накануне различить лодку на значительном расстоянии. Он подождал минут двадцать, пытаясь проникнуть взглядом в темноту, прислушиваясь к малейшему шуму, раздавшемуся из-за ропота волн, и эти двадцать минут показались ему вечностью.
Наконец ему показалось, что на горизонте блеснула светлая точка, которая сливалась с хребтом валов, то возвышалась над ними, то снова терялась в волнах. Очевидно, это была лодка, на носу которой был прицеплен фонарь.