Я утвердительно вздыхаю. Она избегает моего пристального взгляда и фиксирует взор на листе бумаги, где наверху напечатано мое имя. Фамилия написана с ошибкой. Я думаю, стоит ли на это указать.
- Сейчас у нас идет шестая неделя семестра, и согласно твоему четвертному табелю успеваемости, ты посетила сорок семь процентов занятий и все свои эссе сдала с опозданием. А мистер Джексон до сих пор ждет от тебя работу, также как и я…
Я выключаю слух и плавно перевожу взгляд в окно, где свинцовое небо неистовствует над бетонной кляксой города. Вид отсюда, он ошеломляющий. Религиозный. Я спрашиваю себя, какая доля красоты этой перспективы никогда не была и не будет доступна Кеннеди и всем тем, кто страдает хуйней внизу на травке. Джеми, впрочем, Джеми засмотрелся бы на такое небо и на то, что в вышине. Он бы ощутил тот же самый пугающий шквал эмоций, что и я.
- Не могу не подчеркнуть, насколько это серьезно, Милли. Спад в качестве твоих работ сам по себе повод для беспокойства, но твоя посещаемость…
Она останавливается и вздыхает. Под слоем жира на подбородке у нее напрягается мышца.
- Каждый студент обязан иметь восемьдесят процентов посещаемости, в противном случае мы имеем полное право и вескую причину исключить его.
- Но вы хоть раз смотрели на это небо?
- Что? - ее голос суровеет. - Милли, можешь ли ты понять, что ты рискуешь быть вынужденной пройти этот курс по второму разу, и только тогда тебя допустят к экзаменам. И это весьма грустно… Я имею в виду, если посмотреть на твои прошлогодние оценки. У тебя был отличный результат 2:2, разве не так? Ты вполне могла идти на 2:1, судя по всему.
Еще один театральный вздох.
- …Мне неприятно делать это, но если ты не представишь справку от врача или любое другое убедительное объяснение твоим пропускам, тогда мне скоро придется поднять этот вопрос.
Я неохотно прерываю созерцание окна и гляжу прямо на нее. Она смотрится прямо как персонаж из "Народной Дружины".
- Послушайте, - говорю я, сильно сощурившись. - Есть. Есть причина. - Я делаю паузу и прикусываю зубами нижнюю губу. - Произошла неприятная история, - я резко перевожу дух и обращаю к ней беспомощное лицо. Я не могу. Нет. Не Кеннеди.
- Я, хмм - перенесла насилие. Сексуальное.
- Милли?
Она подскакивает на стуле и опускается обратно, склоняясь ко мне, эта туша ужаса и тревоги.
- О господи боже мой! Милли, милая - ты уже, я имею в виду…?
- Я сообщила. Своему врачу, доктору Али, он меня уже осмотрел. Какие именно справки вам необходимы…
Она оглушена. Она не знает, что сказать.
- Пожалуйста, больше никому не говорите, мисс Кеннеди, - умоляю я, обращаясь к ней правильно. - Пожалуйста! Ни мистеру Джексону и, главное, ни папе…
Я опускаю взгляд в колени.
- Ох, Милли, милая - конечно же я не стану никому ничего говорить. Пожалуйста. Просто поверь, ты можешь мне рассказать все или совсем не рассказывай, как хочешь, бедная моя. Боже мой, это же… Если я могу что-то для тебя сделать…
- Спасибо. Я знала, что смогу довериться вам…
Я чуть приподнимаю голову, встречаю ее взгляд, потом уставляюсь обратно на коленки.
- Ох, Милли - как было глупо с моей стороны не заподозрить! Я должна была догадаться, тут что-то не так…
А сейчас не волнуйся, ни о чем не беспокойся. Все будет хорошо.
Она тянется ко мне, и плоть ее оголенных рук трясет меня, от чего меня чуть не сташнивает.
- Спасибо вам, мисс Кеннеди. Спасибо.
Не могу сказать, что в восторге, как все повернулось, но что еще тут сделаешь? Надо разыгрывать карту, если она тебе выпала.
Я слетаю по лестнице, подавляя усмешку, сбивая по пути пару студентов, когда выхожу из корпуса. Огибаю блондиночку с накладными грудями, с кем рядом я ехала месяц назад в автобусе. Подружка Покахонтас. Я сперва ее не узнала. Лицо у нее вытянулось, все покрытое заживающими синяками, волосы сальные и небрежно собраны в хвост. На ней нет косметики, а на лбу уродливая россыпь прыщей. Великолепие ее грудей теряется из-за бесполезной форменной рубашки Рагби. Я улыбаюсь ей, хорошая девчонка, не похабная, и она улыбается в ответ, несмело. Разворачиваюсь и смотрю, как она исчезает в корпусе, такая хрупкая и обделенная жизненной силой.
Пробегаю через лоскут лужайки, отделяющей Литературу от Социологии, и садовник с запуганным лицом и свисающей изо рта сигаретой орет мне, что надо ходить по дорожке. Я показываю ему язык и ныряю в толпу студентов, движущихся в том же направлении. В нескольких из них узнаю папиных второкурсников - специалистов по марксизму и социологии. Я горячо ненавижу этот типаж. Их можно встретить, когда они маршируют по городу в субботу днем, прикапываются к невинным продавцам и вещают о зле глобализации и эксплуатации наемных рабочих в странах третьего мира. Не к тому, что я не согласна с тем, что они говорят, просто это чистого вида позерство. Прекрасно знаешь, что лет через десять большинство из них будет катать своих деток-акселератов в спейс-мобилях "Рено", и все они будут дружно чавкать "хэппи-милом" из "Макдоналдса". И будут закатывать званые обеды для приятелей, из которых каждый кончил тем, что продался за большой пиздец в глобальные корпорации. И тот простой факт, что многие из них забывают свои убеждения сразу по окончании универа, не умаляет того, что сегодня они очень настоящие. Все - часть процесса социализации. Козлы.
Ебаные показушники, и все тут.
Папа сидит у себя в кабинете, весь из себя любезный и сногсшибательный. Он одет в рубашку от DKNY цвета пейсли, что я ему подарила на прошлое Рождество. Две верхние пуговицы расстегнуты. Мой взгляд останавливается на молочно-белой впадине его ключицы, и я чувствую неясный приступ боли в паху. Покахонтас, кто станет винить ее?
- Что-то случилось? - спрашивает он, взгляд прикован к экрану компьютера.
- Почему ты всегда подозреваешь самое плохое? Разве мне нельзя заскочить просто потому, что я тебя люблю?
Притворная улыбка крадется по его лицу. Он справляется по каким-то бумажкам, что лежат слева от него, и неистово стучит по клавиатуре.
- Стипендию просадила, я угадал?
- Неа.
- Брось, Милли, не юли. Сколько тебе надо?
- Тысячу-две было бы неплохо, но не затем я к тебе явилась.
- О?
Он откладывает ручку и совершает поворот. Низкорослый в своем большом кожаном кресле, он кажется чопорным и важным. Я чувствую гордость за него и желание защитить.
- Мне просто стало интересно, вдруг ты не откажешься от ланча или чего-то в этом роде?
- Что - сегодня?
- Да, чуть попозже… Мне только что отдали …
- И все хорошо, у тебя нет никаких неприятностей?
- НЕТ, ПАПА! Мне отдали один долг, и я подумала, вдруг мне можно угостить тебя супом в "Намбер-Севен"?
Его лицо смягчается в мягкую улыбку. В настоящего папу.
- Классная идея. Тогда давай встретимся в два часа?
Он разворачивается обратно, сдвигает брови и подозрительно обозревает написанное на экране. Мои глаза шарятся туда-сюда по его кабинету. В нем очень по-папиному. Методично и все же небрежно. Его книги - а их здесь целые полки - расставлены по тематике. На письменном столе ни пылинки, зато настоящий полк пустых чашек выстроился по всей комнате со следами гулянки недельной давности. И воздух пахнет выдохнутым табаком. Красный "Мальборо".
- Разве тебе не идти на лекцию по классике? - говорит он, заглянув в мое расписание, пришпиленное на стенке над компьютером.
- Вроде бы, - я вздыхаю и неохотно встаю.
- Вот и топай.
- Знаешь, ты бы с ней побеседовал. Она бы добилась от нас куда больше толку, если бы ввела телесные наказания для тупых. Возмутительно, что она допускает такое в отношении студентов.
- Прошу прощения? - он поворачивается и снимает очки. - Больше не смей разговаривать подобным тоном о моих коллегах.
По моему лицу змеится ухмылка. Пора на попятный.
- Мои глубочайшие извинения, доктор О’Рейлли.
- Дуй! - хмыкает он. - Увидимся в два.
Я трагически вздыхаю и сцапываю со стола одну из книжек. "Сексуальная девиантность в послевоенной Великобритании".
- Милли, я вижу! Не вздумай терять - она не моя!
- Не буду, - соглашаюсь я, закрывая за собой дверь, и мы оба прекрасно знаем, что так я и сделаю.