Но вскоре небеса этой чистейшей нежности померкли и их заволокли тучи тревоги, ужаса и горя. Я сказал, что девочка странно развивалась телесно и духовно. Да, странен был ее быстрый рост, но ужасны, о, как ужасны были смятенные мысли, которые овладевали мной, когда я следил за развитием ее духа! И могло ли быть иначе, если я ежедневно обнаруживал в словах ребенка мышление и способности взрослой женщины? Если младенческие уста изрекали наблюдения зрелого опыта? И если в ее больших задумчивых глазах я ежечасно видел мудрость и страсти иного возраста? Когда, повторяю, все это стало очевидно моим пораженным ужасом чувствам, когда я уже был не в силах скрывать это от моей души, не в силах далее бороться с жаждой уверовать, - можно ли удивляться, что мною овладели необычайные и жуткие подозрения, что мои мысли с трепетом обращались к невероятным фантазиям и поразительным теориям покоящейся в склепе Мореллы? Я укрыл от любопытных глаз мира ту, кого судьба принудила меня боготворить, и в строгом уединении моего дома с мучительной тревогой следил за возлюбленным существом, не жалея забот, не упуская ничего.
И по мере того как проходили годы и я день за днем смотрел на ее святое, кроткое и красноречивое лицо, на ее формирующийся стан, день за днем я находил в дочери новые черты сходства с матерью, скорбной и мертвой. И ежечасно тени этого сходства сгущались, становились все более глубокими, все более четкими, все более непонятными и полными леденящего ужаса. Я мог снести сходство ее улыбки с улыбкой матери, но я содрогался от их тождественности; я мог бы выдержать сходство ее глаз с глазами Мореллы, но они все чаще заглядывали в самую мою душу с властным и непознанным смыслом, как смотрела только Морелла. И очертания высокого лба, и шелковые кудри, и тонкие полупрозрачные пальцы, погружающиеся в них, и грустная музыкальность голоса, и главное (о да, главное!), слова и выражения мертвой на устах любимой и живой питали одну неотвязную мысль и ужас - червя, который не умирал!
Так прошли два люстра ее жизни, и моя дочь все еще жила на земле безымянной. "Дитя мое" и "любовь моя" - отцовская нежность не нуждалась в иных наименованиях, а строгое уединение, в котором она проводила свои дни, лишало ее иных собеседников. Имя Мореллы умерло с ее смертью. И я никогда не говорил дочери о ее матери - говорить было невозможно. Нет, весь краткий срок ее существования внешний мир за тесными пределами ее затворничества оставался ей неведом. Но в конце концов обряд крещения представился моему смятенному уму спасением и избавлением от ужасов моей судьбы. И у купели я заколебался, выбирая ей имя. На моих губах теснилось много имен мудрых и прекрасных женщин и былых и нынешних времен, обитательниц моей страны и дальних стран, и много красивых имен женщин, которые были кротки душой, были счастливы, были добры. Так что же подвигло меня потревожить память мертвой и погребенной? Какой демон подстрекнул меня произнести тот звук, одно воспоминание о котором заставляло багряную кровь потоками отхлынуть от висков к сердцу? Какой злой дух заговорил из недр моей души, когда сред сумрачных приделов и в безмолвии ночи я шепнул священнослужителю эти три слога - Морелла? И некто больший, нежели злой дух, исказил черты моего ребенка и стер с ним краски жизни, когда, содрогнувшись при этом чуть слышном звуке, она возвела стекленеющие глаза от земли к небесам и, бессильно опускаясь на черные плиты нашего фамильного склепа, ответила:
- Я здесь.
Четко, так бесстрастно и холодно четко раздались эти простые звуки в моих ушах и оттуда расплавленным свинцом, шипя, излились в мой мозг. Годы… годы могут исчезнуть бесследно, но память об этом мгновении - никогда! И не только не знал я более цветов и лоз, но цикута и кипарис склонялись надо мной ночью и днем. И более я не замечал времени, не ведал, где я, и звезды моей судьбы исчезли с небес, и над землей сомкнулся мрак, и жители ее скользили мимо меня, как неясные тени, и среди них всех я видел только - Мореллу! Ветры шептали мне в уши только один звук, и рокот моря повторял вовек - Морелла. Но она умерла; и сам отнес я ее в гробницу, и рассмеялся долгим и горьким смехом, не обнаружив в склепе никаких следов первой, когда положил там вторую Мореллу.
СТРАНИЦЫ ИЗ ЖИЗНИ ЗНАМЕНИТОСТИ
…и весь народ
От изумления разинул рот.
Сатиры епископа Холла.
Я знаменит, то есть был знаменит, но я ни автор "Писем Юниуса", ни Железная Маска, ибо зовут меня, насколько мне известно, Робертом Джонсом, а родился я где-то в городе Бели-Берде.
Первым действием, предпринятым мною в жизни, было то, что я обеими руками схватил себя за нос. Матушка моя, увидав это, назвала меня гением, а отец разрыдался от радости и подарил мне трактат о носологии. Его я изучил в совершенстве прежде, чем надел первые панталоны.
К тому времени я начал приобретать научный опыт и скоро постиг, что, когда у человека достаточно выдающийся нос, то он разнюхает дорогу к славе. Но я не обращал внимания ни на одну теорию. Каждое утро я дергал себя за нос разок-другой и пропускал рюмочек пять-шесть.
Когда я достиг совершеннолетия, отец мой как-то пригласил меня зайти к нему в кабинет.
- Сын мой, - спросил он, когда мы уселись, - какова главная цель твоего существования?
- Батюшка, - отвечал я, - она заключается в изучении носологии.
- Роберт, - осведомился он, - а что такое носология?
- Сэр, - пояснил я, - это наука о носах.
- И можешь ли ты сказать мне, - вопросил он, - что такое нос?
- Нос, батюшка, - начал я, весьма польщенный, - пытались многообразно охарактеризовать около тысячи исследователей. - (Тут я вытащил часы.) - Сейчас полдень или около того, так что к полуночи мы успеем пройтись по всем. Итак, начнем: - Нос, по Бартолину, - та выпуклость, тот нарост, та шишка, то…
- Полно, полно, Роберт! - перебил достойный старый джентльмен. - Я потрясен обширностью твоих познаний… Я прямо-таки… Ей-Богу… - (Тут он закрыл глаза и положил руку на сердце.) - Поди сюда! - (Тут он взял меня за плечо.) - Твое образование отныне можно считать законченным; пора тебе самому о себе позаботиться - и лучше всего тебе держать нос по ветру - вот так - так - так - (Тут он спустил меня с лестницы и вышвырнул на улицу.) - так что пошел вон из моего дома, и Бог да благословит тебя!
Чувствуя в себе божественный afflatus я счел этот случай скорее счастливым. Я решил руководствоваться отчим советом. Я вознамерился держать нос по ветру. И я разок-другой дернул себя за нос и написал брошюру о носологии.
Брошюра произвела в Бели-Берде фурор.
- Чудесный гений! - сказали в "Ежеквартальном".
- Непревзойденный физиолог! - сказали в "Вестминстерском".
- Умный малый! - сказали в "Иностранном".
- Отличный писатель! - сказали в "Эдинбургском".
- Глубокий мыслитель! - сказали в "Дублинском".
- Великий человек! - сказал "Бентли".
- Высокий дух! - сказал "Фрейзер".
- Он наш! - сказал "Блэквуд".
- Кто он? - спросила миссис Bas-Bleu.
- Что он? - спросила старшая мисс Bas-Bleu.
- Где он? - спросила младшая мисс Bas-Bleu. - Но я не обратил на них ни малейшего внимания, а взял и зашел в мастерскую некоего живописца.
Герцогиня Шут-Дери позировала для портрета; маркиз Имя-Рек держал герцогинина пуделя; граф Как-Биш-Его вертел в руках ее нюхательный флакон; а его королевское высочество Эй-не-Трожь облокачивался о спинку ее кресла.
Я подошел к живописцу и задрал нос.
- Ах, какая красота! - вздохнула ее светлость.
- Ах, Боже мой! - прошепелявил маркиз.
- Ах, ужас! - простонал граф.
- Ах, мерзость! - буркнул его королевское высочество.
- Сколько вы за него возьмете? - спросил живописец.
- За его нос! - вскричала ее светлость.
- Тысячу фунтов, - сказал я, садясь.
- Тысячу фунтов? - задумчиво осведомился живописец.
- Тысячу фунтов, - сказал я.
- Какая красота! - зачарованно сказал он.
- Тысячу фунтов! - сказал я.
- И вы гарантируете? - спросил он, поворачивая мой нос к свету.
- Гарантирую, - сказал я и как следует высморкался.
- И он совершенно оригинален? - осведомился живописец, почтительно касаясь его.
- Пф! - сказал я и скривил его набок.
- И его ни разу не воспроизводили? - справился живописец, рассматривая его в микроскоп.
- Ни разу, - сказал я и задрал его.
- Восхитительно! - закричал живописец, потеряв всякую осторожность от красоты этого маневра.
- Тысячу фунтов, - сказал я.
- Тысячу фунтов? - спросил он.
- Именно, - сказал я.
- Тысячу фунтов? - спросил он.
- Совершенно верно, - сказал я.
- Вы их получите, - сказал он, - что за virtu! - И он немедленно выписал мне чек и зарисовал мой нос. Я снял квартиру на Джермин-стрит и послал ее величеству девяносто девятое издание "Носологии" с портретом носа. Этот несчастный шалопай, принц Уэльский, пригласил меня на ужин.
Мы все знаменитости и recherches.
Присутствовал новейший исследователь Платона. Он цитировал Порфирия, Ямвлиха, Плотина, Прокла, Гиерокла, Максима Тирского и Сириана.