9
Месяцы перед кончиной были очень тяжелы. Чтобы кориться, прежняя бонна распродавала, понемногу, все. С вели-Чайшими усилиями и хлопотами сохраняли квартиру Андреевского, чтобы не трогать его с места. Он всему не то покорялся, не то мало замечал происходившее вокруг. Мне кажется, его рассеянность возросла необыкновенно; все дальше свертывался внутрь, внешне же это делало его одиноко скучающим ребенком. От детской скуки, верно, и стал ходить, с фрейлейн, в кинематограф. Более неподходящих для этого времен и вообразить нельзя: постоянные облавы. В одну из таких облав попал Андреевский. Морозной ночью, на грузовике, повезли куда-то, где, на полу, он провел ночь.
Воспаление легких, с немедленным беспамятством. Страдал он ужасно. Младшая дочь (она неожиданно оказалась в Петербурге и присутствовала при его последних днях) рассказывала мне потом: "Я стояла на коленях у его изголовья и молилась только об одном: чтобы он скорее умер".
Если б сам он, в своей Книге, писал "о смерти С. А. Андреевского" (как шутил иногда), он, верно, кончил бы тем же безответным вопросом: "За что?". Хочется повторить его и мне… Но лучше вспомнить из Книги несколько слов - не рассуждающих, неожиданных, вырвавшихся как вздох: "Но после долгих терзаний, в конце концов, я чувствую, что, со смертью, мы отходим к Богу, под его крыло. Из-под этого крыла мы вышли на свет - и под него укроемся… Да будет!".
"СОВРЕМЕННЫЕ ЗАПИСКИ"
Кн. XXVII
В отделе художественной прозы последний номер "Современных Записок" принес новый рассказ И. А. Бунина "Дело корнета Елагина", - а в отделе литературной критики - статью Ф. А. Степуна, посвященную анализу "Митиной любви". Очень спорна статья Степуна, но по теме своей она отнюдь не неуместна в данной именно книге. "Митина любовь" как-то связана с новой вещью Бунина, связью трудно уловимой, но ясно чувствуемой, - словно сильный, богатый аккорд, подхваченный на излете новой затейливой вариацией: "Митина любовь" - произведение целестремительное и на редкость четкое; сколько бы споров оно ни возбуждало, все сомнения относятся как будто лишь к постановке проблемы, но решение при данной постановке возможно только одно. Напротив, "Корнет Елагин" - вещь сознательно усложненная, извилистая, вплоть до особенностей внешнего построения. Один и тот же мотив - любви и смерти - звучит в обоих рассказах. Митя убил себя, потому что любил Катю. Корнет Елагин убивает артистку Со-сновскую, потому что любит ее. В обоих случаях переход от любви к смерти с художественной стороны одинаково убедителен. Но в "Митиной любви" он психологически объяснен с почти исчерпывающей ясностью, тогда как мотивы, определяющие поведение Елагина, чрезвычайно запутаны и не раскрыты до конца. О них возможны разные догадки. Но таково обаяние истинного таланта, что эти зигзаги привлекают читателя с не меньшей силой, чем прямые и острые линии психологического рисунка в "Митиной любви".
Из законченных вещей находим в отчетном номере еще рассказ И. Шмелева "Въезд в Париж". Как и все последние рассказы и повести этого писателя, новый рассказ оставляет чувство некоторой неудовлетворенности; детали бесспорно хороши, но чувствуется какая-то досадная жесткость фактуры и какая-то тайная горечь, художественно не претворенная.
Роман Д. С. Мережковского "Мессия" только начат печатанием; из повести А. М. Ремизова "La vie" (Лави) - помещена только вторая часть, причем по содержанию ее очень трудно Догадаться, закончена ли она уже или следует еще ждать продолжения. Произведение это, вообще, крайне загадочно - по крайней мере, для непосвященных.
Отрывки из романа М. А. Осоргина "Сивцев Вражек" приятны своею свежестью. Бросается, правда, в глаза эклектичность в стиле и манере, могущая оказаться роковой в произведении более значительного объема; но есть вместе с тем несомненное уменье наблюдать и уменье рассказывать, т. е. основные элементы беллетристического дарования. Было бы интересно прочесть роман Осоргина не в отрывках, а как законченное произведение.
Среди литературно-критических статей обращает на себя внимание этюд В. Ф. Ходасевича о Есенине. Анализ источников, которыми питалось творчество крестьянского поэта, надлежит признать и глубоким, и убедительным. Есенин верил в идеальную мужицкую Россию, и весь его жизненный путь - история бесплодных исканий этого идеала. "Он воспевал, - заключает свою статью Ходасевич, - и бревенчатую Русь, и мужицкую Россию, и социалистическую Инонию, и азиатскую Россию, пытался принять даже СССР. - одно лишь верное имя не пришло ему на уста: Россия. В том и было его главное заблужденье, не злая воля, а горькая ошибка. Тут и завязка и развязка его трагедии".
У нас нет возможности остановиться на ряде чрезвычайно интересных публицистических статей, вошедших в XXVII книгу. Выделим лишь статьи "Меч и крест" 3. Н. Гиппиус (суровая отповедь И.А.Ильину), "Проблема правового социализма" С И. Гессена и "Локарно и Россия" бар. Б. Э. Нольде.
ЗЕМЛЯ И СВОБОДА
Русская культура в опасности…
Впрочем, это все знают. Опасность не смертельная, но такая, однако, что относиться к ней беспечно - нельзя. Особенно страшна, непозволительна эта беспечность для русской эмиграции. Потому что на ней, на эмиграции, и лежит сейчас главная ответственность за русскую культуру.
Но чтобы достойно принять ответственность, надо понимать и себя, свое положение, и то, за что отвечаешь. Понимает ли себя эмиграция? Понимает ли, что такое культура? Где она? В ком она?
Русская культура - не Пушкин, не Чаадаев, не декабристы, не западники, не славянофилы, не литература, не философия… она все это вместе, все эти (и еще многие другие) вместе: она в Пушкине - и в декабристах; в Белинском - и Вл. Соловьеве; в Герцене - и в Аксакове; в реформах Александра II - и в раскольничьем сыне Егоре Сазонове; в Петре (особенно Петре!) - и начале февральской революции; она и в Чаадаеве - и в святителе Гермогене… Она - некая цельность, струна, свитая из множества нитей, которые тянутся отовсюду, от всех сторон жизни. Если народ (беру это понятие в полной широте) - живой организм, культура - его дыханье.
Можно ли убить народ, совсем прекратить его дыханье? Нет; но прекращать, на время, это дыханье, делать его редким, затрудненным, и даже - если перейдена мера - как бы незаметным, - можно. Тогда прекращается и культура. Для дыханья нужна мера свободы.
Культура - дух свободы, и только свободы. Культура лишь там, где был свободный вздох, где дыханье прорвалось, хотя бы вопреки противодействующей силе, т. е. где была над ней победа.
В цельном, едином, образе русской культуры, - если мы именно в цельности возьмем его, - нет больших и маленьких людей (как нет и мертвых: все живые). Каждый свободный вздох входит в нее необходимой и неотъемлемой частью, живет, пока жива она. Мертвая сила отпадает - остается то, что ее победило. И вся история русской культуры, история борьбы Двух сил, - есть цепь победы свободного дыханья.
Но вот - наше время. Никогда еще не было в России (да и в Другой стране) такого разрастания мертвой силы; такой чудо-вищной мертвой руки, сдавившей горло народа. Мера перейдена. И дыханье прекратилось (или почти прекратилось).
…Беспамятство, как Атлас, давит душу…
Беспамятство? Не есть ли основа, корень, суть культуры, проходящей сквозь ряды поколений, - память? И враги, лишившие Россию свободного дыхания, стремятся уничтожить в народе и память, корни культуры.
Нам в прошлом ничего не жалко! -
возглашает один советский поэт, а другой прибавляет:
Довольно повозились с покойницей,
Наконец-то ее угробили…
Торжество преждевременное. Конечно, стоило бы вырастить 3–4 поколения беспамятных, чтобы культуре пришла смерть. Но, к счастью, это невозможно.
Как бы то ни было мы с полным правом можем повторить: русская культура в опасности. И если мы, здесь, - не случайное собрание беженцев, а действительные эмигранты, мы должны сознать наш долг и перед культурой нашей, и перед Россией. Всякий смысл в том, что люди, - целый народ по количеству, - никогда не знавшие совершенно свободного дыханья, очутились в условиях свободы и могут свободе учиться. Едва умеющие плавать - они сразу брошены в воду. Не для того ли брошены, чтобы уметь?
Громадная работа лежит перед эмиграцией. И работа патриотическая. Были ли мы когда-нибудь настоящими патриотами? До сих пор есть между нами склонные к лжепатриотизму, не далеко ушедшему от своего рода шкурничества. Что мол, мне, я хочу России, я хочу на ее травке поваляться, а какая она - не наше дело.
Это надо забыть. Настоящий патриотизм бескорыстен. Он требует отказа от себя. Мы никогда не увидим России? В чужую землю нас зароют? Пускай, но пока не зарыли - будем делать наше дело, то, которое нам предназначено, которое именно мы только и можем делать сейчас, ибо только у нас, лишенных земли, - есть свобода. И не для себя будем стараться сохранять и приумножать ценности родной земли, - а для нее.
Великая ценность - культура, - вся соткана из свободных веяний духа. Дух дышит, где хочет. Россия не забыта; но если его дыханье там для нас еще не приметно - от своего дела отказываться нельзя. Пусть боязливые занимаются вопросом, - что лучше, земля без свободы, или свобода без земли? Не прямее ли, не любовнее ли, служить нашей свободой - земле?
В одном общем деле - нет малых, нет великих. Лишь бы отдавал каждый всю силу. Лишь бы твердо знал, что на каждые, данные ему, "два таланта" он должен возвратить другие дела.
Но это - нужно; иначе как "войти ему в радость", когда наступит день восстания? А день наступит: ибо Россия "не умерла, но спит".