1
Ну, я ушла.
Куда? Подождите.
Нет, я пошла. Надо читать!
Смеется, забавно, по-детски, морща нос, и с ленивой грацией поднимается с моего низкого дивана. В Андреевском, во всей его длинной, стройной фигуре, много изящества, много именно грации, женственной, природной, без всякого "мужского" фатовства. Он это знает. Поэтому и шутит со своим "пришла, ушла". Забегая ко мне постоянно, - "на 17 минут!" - всегда затем отправляется "читать". Неизвестно что, может быть, дело, может быть, Пушкина. Я не спрашиваю, смеемся, прощаемся. За эти семнадцать минут, он уже успел рассказать все про себя, - от важного до потери любимого кашне (впрочем, и это важно, кашне для него драгоценность!).
Подружились мы почти сразу. Не знаю, однако, назвать ли наши отношения "дружбой"? Хотя еще меньше - приятельством. Как ни странно, у этого человека, избалованного общим приветом, успехом, имеющего друзей, семью, наконец, любимую женщину, - не было "куда пойти"; с этим ощущением он и шел ко мне, и, думается, чувствовал себя чем-то вроде моей "подруги". И подружество его было тесное, теплое, милое. Если, в первую голову, нужное ему самому, если мною он никогда особенно не интересовался, - то ведь нам обоим довольно было одного общего, неослабевающего, интереса: к нему самому, к С. А. Андреевскому.
Такому "подружеству" предшествовал, впрочем, период веселого, юного приятельства. Мне еще не было девятнадцати лет, Андреевскому шло за сорок, и уже виски у него красиво серебрились, а приятельство все-таки было юное: мой друг переживал тогда самую блистательную юность своей жизни - первые месяцы первой и единственной любви.
Андреевский не делал и не сделал тайны из своего романа. В "Книге о Смерти" много отрывков (и прекрасных!), где, не забывая ни внешних подробностей, ни дат, он описывает первую встречу с Маделеной Юнг и всю историю любви. Пытается выразить и свои переживания, но тотчас обрывает: "Нет, не могу! Нельзя! А все-таки тянет…". Его очень тянуло к целой "Книге о Любви"; но писал он о любви только в книге "о смерти". Любовь для него была такой же, той же, ошеломляющей загадкой, как смерть.
Мне пришлось очень близко подойти к его роману, близко вглядываться в него. Оно кажется мне странным, опять "необщим". И если я ниже коснусь его, еще понятнее станет "необщность" души героя, а может быть, узнаем мы кое-что новое и о любви.
2
"Юными приятелями" - мы встречаемся часто, везде: в "Литературке", на Гороховой, в Шекспировском Кружке Спасовича, на собраниях у Вейнберга… В Л. Обществе перекидываемся стихотворными эпиграммами, у Спасовича - притворяемся чинными, а дома, у нас, бегаем по комнатам, взявшись за руки; Андреевский вдруг произносит торжественную речь Перед гигантским желтым утенком на камине, уверяя, что это "гений дома"; или, угомонившись, читает нам Тургенева, Мопассана… Читал удивительно: с простотой… "доходящей до аффектации", - шутили мы, но, в сущности, с отрадной простотой.
Урусов (он уже переселился в Москву, но часто наезжал), при всей искрящейся душевной светлости, понимании и обожаний прекрасного, казался грубее, шумнее. Как адвоката его считали талантливее Андреевского. Но их ни в чем нельзя сравнивать. Эти друзья были так различны, как… как только одни люди бывают различны.
Оба читали хорошо… кто лучше? Оба любили Пушкина… кто больше? Вот они читают у нас "Моцарта и Сальери". Андреевский, конечно, Моцарт, Урусов - Сальери. Изумительное чтение, ни с каким сценическим несравнимое. Кончили - и кому-то пришло в голову: а если повторить - наоборот? Урусов Моцарт, Андреевский Сальери?
Чуть ли не сам Андреевский это и выдумал. Он любил свою манеру и, пожалуй, хотел, с невинным тщеславием, оттенить ее. Во втором чтении Моцарт сделался иной, да и вся вещь изменилась. Мне первый Моцарт нравился больше, но это дело вкуса. А вне вкуса - кто читал лучше? Одно было несомненно: разные души, разное понимание. Не часто удается с такой яркостью увидеть, прямо ощутить, человеческую различность. Андреевский и Урусов очень любили друг друга. Но и в "Книге о Смерти", в главе об Урусове, есть черточки, подтверждающие, что оба они друг в друге не понимали какой-то важной душевной сердцевины.
3
"Книга о Смерти" возникла рано, еще в период нашего юного приятельства.
Андреевский не был честолюбив. Коренное "недоумение, с которым он открыл глаза" и продолжал жить, лишало его силы, потребной для страсти честолюбия. Но он был тщеславен, - невинно, ибо откровенно. Радовался написанному, или какой-нибудь своей речи, и ужасно был доволен, если это нравилось другим. При тонком вкусе к поэзии, он не мог долго увлекаться своими стихами и вполне искренно "отрицал" их (отдельные строчки любил, впрочем, вспоминать и повторять). Да в стихах и не удавалось ему коснуться самого своего важного.
Но вот "Книга". С ней было так: написал "Смерть сестры Маши". "Само написалось", - говорил он. Прочитал в тесном кружке, у нас. Все мы пришли в восторг от художественности отрывка.
- Эту "Смерть" надо скорее напечатать, - сказал кто-то. - Ничего равного нет в сегодняшней литературе!
Тут Андреевский и объявил свое (может быть, внезапное?) решение: не только скорее - он совсем не будет печатать "Маши"; он хочет писать целую книгу "О Смерти", и только после его смерти будет она напечатана.
Казался растроганным: поверил и в художественность своей вещи, и в то, что она больше, чем только литература: он не хочет литературных лавров, не будет печатать при жизни…
И он как-то с двух сторон влюбился в свою "Книгу". Тщеславие выразилось в невинном "ухаживании" за ней: отдавал переписывать на особом ремингтоне, прекрасно переплетал отдельными томами, один экземпляр спрятал в сейф… И не было в Петербурге знакомого человека, - не говоря о друзьях, - кому бы эта книга не была посылаема на прочтение. Дорожил всеми отзывами и любил говорить о них. Да, было тут и наивное тщеславие, но было и что-то другое, заставлявшее преувеличивать значение книги: в ней он силился выразить свою ошеломленную жизнью и смертью душу.
Но что же такое эта книга?
Мне было страшно перечесть "Смерть Маши" после стольких лет, но радостно убедиться, что страх напрасен: полудетское впечатление не обмануло меня. В художественном отношении эта часть не хуже лучшего Бунина; но есть в ней еще воздушная тонкость, нездешнее очарование первой влюбленности, тень тени от крыла Эроса, - тотчас вырастающая в черную тень крыла Смерти. Это, конечно, лучшая глава Книги. Лишь отдельные страницы из последующих можно поставить с ней рядом.
Но я не пишу критической статьи о Книге Андреевского, так несправедливо никем не замеченной. Я пишу о нем самом, и здесь скажу только, что в Книге - его душа отразилась с ее глубиной и слабостью, остротой и беспомощностью, талантом и дилетантизмом, и с недоуменным взором, вечно обращенным на себя, на смерть и на любовь.