Как пишутся стихи
О том, "как писать стихи", можно прочесть в любой книге о стихосложении, и прочесть, конечно, с пользой. Но моя тема - не поучительная, а просто рассказ, "как стихи пишутся".
Пишутся они, наверно, у всякого поэта по-своему. Но есть в этом процессе, - тоже наверно, - и что-то общее у всех. Оно трудно определяется, а нащупать кое-что, пожалуй, можно.
В юности пишут стихи с легкостью необыкновенной. Легко писать их и будущему поэту, и будущему инженеру или профессору - со способностями. Стихи очаровывают, в юности, без рассуждений и суждений, прежде всего - как звук, да еще с каким-то неизвестным плюсом. Должно быть, очаровывает музыка в сопряжении с тем интимнейшим "самовысказываньем", к которому неудержимо влечет. Она заражает, - и вдруг видишь, что ведь "это просто", ведь и в тебе звучит та же музыка. А суда и оценки стихов - в молодости - нет. Нравится больше других какой-нибудь современник (он ближе), и ему - не то, что подражают, - но от него отталкиваются. И стихи свои кажутся (хотя бы в подсознательной глубине) не хуже стихов этого избранника.
Однако чем дальше, тем дело все труднее. Труднее высказывать свое "я", усложнившееся, выросшее, а, кроме того, в нем же вырастает способность объективных оценок и сравнений. И человек, с расположением к стихописанию, но с большей любовью к этому делу (с другим центром), быстро оставляет его совсем. От упорствующего, - поэта, - много требуется любви и веры, чтобы не прийти в отчаяние. Ведь и поэты уже видят, что они делают, уже знают, чего это стоит. А видят - значит, надо сделать лучше. И начинается страда, громадная работа… правило, независимо от величины поэтического дарования (об исключениях я не говорю).
Когда жену Блока спрашивали, которое их стихотворений мужа она любит больше других, она неизменно отвечала: "последнее". Ответ очень глубокий. Так должен был бы, - искренно, - ответить каждый юный поэт о себе. Только что написанное стихотворение, прямо из печки, кажется ему исключительно прекрасным и удачным. Оно видится, - как матери только что рожденный ребенок, не просто наивными, а внутренними глазами: даже не глазами видится - осязается внутренностями.
Такое "осязание", косвенное, и выразила жена Блока.
Но сам Блок, тогда, когда мы с ним нередко бродили около этой темы, уже не находился в юном периоде бессмыслия и бессудия. Передаю, приблизительно, о "написании стихов" то, в чем мы, более или менее, были согласны.
Стихи, действительно, приходят как будто сами. Но приходит стихотворение бесформенное, безобразное, почти беззвучное (почти, ибо и с самого начала уже есть в нем что-то вроде Далекого звука, один голый ритм). Оно - лишь наполняющая забота. Иногда, впрочем, сразу есть три - четыре слова в сочетании, - наверная строка. И начинается наша общая с ним - со стихотворением - работа: оно хочет оформиться, я хочу его оформить.
Однако я всегда (всегда!) исполняю свое дело хуже, совсем худо по сравнению с ним. Оно оформляет себя во мне так четко и воздушно, и такое в образе его единство внутренно-внешнего очарования, как мы лишь видим иногда во сне.
Этот образ всякий поэт, - даже самый гениальный, - искажает своим делом: вводкой в определенные слова определенного языка, в человеческую музыку и человеческий ритм.
Возьмите прекраснейшее из написанных стихотворений: будьте уверены, ненаписанное - оно было в тысячу раз прекраснее. Пожалуй, есть у среднехороших поэтов среднехорошие стихотворения, где не так велико расстояние между ненаписанным и написанным: но и тут оно неизменно существует.
"Сапог действительности!" - кратко пояснял мне, пожимая плечами, один талантливый поэт, весьма тонкий, но по внешности грубоватый. О Блоке нечего и говорить: он почти целиком принадлежал "несказанному" - и своим ненаписанным стихотворениям.
Еще некто, поэт и прозаик (ведь то же, в большой мере, приложимо и к прозе), развивал, по этому поводу, теорию о "первородном грехе": стихотворение родится в мире таким же ущербленным, искаженным, как человек. "Юный поэт, - прибавлял он, - этого не знает; он неопытен, как Ева: родив Каина, Ева была уверена, что этот, "приобретенный от Господа человек", и "сотрет главу змия". А Каин оказался первым убийцей - братоубийцей…".
- Нет, послушайте: только что написанное стихотворение, - для нас, - величайшая мука: любовь и ненависть, радость и отвращение, - в одном клубке. Совершенно как боль обманутой любви. И так - пока не забыт настоящий образ… Вдолге, когда он сотрется из памяти, когда осталось жить своей жизнью лишь вот это подобие, - ну, тогда смотришь иначе: судишь именно его, осуждаешь или снисходишь: ничего, мол, вот эта строка недурна…
Тут, конечно, немало преувеличений, но я думаю, не мало и правды.
Нет поэта, настоящего или не настоящего, все равно, который бы не носил в себе странного чувства, когда работает над стихотворением: ему кажется, напишет он, кончит, - и в мире произойдет некая перемена. А спросите: если он не тринадцатилетний идиот и не пьян - он засмеется: конечно, знает, всем разумом и мыслью, что ровно ничего не произойдет. Знает, но к чувству и ощущению это знание не относится. По всему вероятию, ощущение бессмысленной надежды идет от невоплощенного образа, от того "не написанного", что, если б могло быть написано, - рождено вне первородного греха, - пожалуй, и переменило бы какую-то действительность.
Переменило бы видимо и быстро, ибо невидимо, не быстро, не много - разве не изменяет в чем-то действительность и земная, "грешная", поэзия?
Но довольно о "сутях", "глубинах" и "высотах". Вернемся к повседневности.
Писать стихи - очень полезно. Стихотворство может дать много и писателю - не поэту, и даже просто человеку. Писателя оно вводит, самым прямым, кратким путем, в тайну языка: и всех - в тайну самоограничения.
Как, - самоограничения? Да есть ли что-нибудь "свободнее" поэзии? Кто свободнее поэта, художника?
Не надо забывать простую истину: свободен лишь тот, кто умеет ограничивать свою свободу. Стихи, поэзия - частный пример, особенно наглядный.
Поэт, действительно, свободен… в выборе. Каждый раз, для каждого данного случая (данного стихотворения) поэт сам, свободно, избирает его законы, избирает, что угодно: размер или безразмерность, выбирает звук, тон, ритм (главное - ритм); но непременно что выбирает, на чем-то одном останавливается, и уже выбранному вольно подчиняется, ибо в противном случае его создание рассыплется у него в руках, как песок.
Стихи учат дисциплине. Стихотворение может быть - когда оно свободно. Анархия, произвол - исключают самое его бытие.
Выбираемые поэтом для каждого стихотворения законы порою очень сложны. Даже внешние, сразу видимые, уходят корнями вглубь, - тем глубже, чем прекраснее стихотворение. Ведь каждое можно раскрывать до бесконечности.
Легко определить, по каким правилам стихосложения и с какими от этих правил отступлениями написано тютчевское:
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Не очень трудно, пожалуй, заглянуть и дальше, уловить секрет магии некоторых строк. Но вряд ли могут быть в полноте вскрыты законы этого стихотворения и, главное, тайна их чудесного единства.
Каким было оно - не написанное! Но зачем жалеть о том, чего нет на свете; будет радоваться тому, что есть, радоваться и этому стихотворению, хотя оно зачато и рождено в первородном грехе.
Мой разговор о "писании стихов" затянулся; мне уже хочется перейти к законам прозы (и ее беззакониям). Но это совсем другая тема.
МЕРТВЫЙ МЛАДЕНЕЦ В РУКАХ
Владимир Соловьев. Духовные основы жизни. Paris, YMCA Press, 1926
В небольшую изящную книжку Изд-ва "Христианской Молодежи" вошел ряд статей Вл. Соловьева, напечатанных в III томе полного собрания его сочинений (посмертного) под общим заглавием "Духовные основы жизни".
К Соловьеву несомненно пробуждается интерес. Давно уже стали появляться, в различных эмиграционных центрах, "сборники" Соловьева. Это, большею частью, несколько статей, выбранных по собственному вкусу и склонности, под одной обложкой изданных и снабженных отдельным предисловием: то о половой любви, то о красоте, то о чем-нибудь еще.
Само по себе переиздание книг философа, такого нужного нам сейчас, такого "современного", - прекрасное дело: в СССР книги его запрещены и частью уничтожены, здесь их почти не существует. Конечно, произвольные "сборники", по личному вкусу составленные, дают мало: весь смысл Соловьева в его цельности, и вне цельности к нему, как следует, подойти нельзя. Но, тем не менее, это разрезывание писателя в случайных отдельных изданиях - невинно. Я хочу говорить не о нем: намечается другое, более обдуманное, расчленение Соловьева, выборка не по вкусу, а по плану. Известная группировка лиц, желая в собственной своей идеологии опереться на все растущий авторитет писателя, делает соответственные выборки с соответственным предисловием.
Это уж "борьба за Соловьева". И это, по отношению к нему, уже настоящее "раздранье риз": его "сверху тканые, цельные" ризы так разделять, не разодрав, нельзя.
Следы подобной борьбы - с Соловьевым за приобретение Соловьева - можно заметить и в сборнике Y. М. С. А., о котором говорю.
Изд-во "Христианской Молодежи", долго занимавшееся выпуском книг мирно стертого содержания с уклоном к протестантизму, в настоящее время определенно примкнуло к русской группе православных церковников и обслуживает, главным образом, ее. Эта группа и сделала попытку, при составлении сборника, представить Соловьева в виде наиболее к себе близком.