Но легкое и беззаботное течение жизни омрачали известия, которые мистер Гибсон привозил каждый день: миссис Хэмли еще на шаг приблизилась к смерти. Молли, нередко сидевшей подле Синтии в окружении лент, флера и канители, они казались звоном похоронного колокола, звучащего в разгар свадебных торжеств. Отец всей душой сочувствовал ей. Для него это тоже означало потерю близкого друга, но он настолько привык к смерти, что для него она означала лишь естественный порядок вещей и бренное окончание всего сущего. А вот для Молли кончина человека, которого она хорошо знала и сильно любила, была трагическим и жестоким финалом. Ей становились противны вся та суета и тщета, которые ее окружали, и она выходила в замерзший сад, чтобы бесцельно побродить по тропинке, укрытой вечнозелеными растениями.
Наконец – прошло не так много времени, спустя всего две недели с тех пор, как Молли уехала из Холла, – наступила развязка. Миссис Хэмли ушла из жизни столь же незаметно, как расставалась с сознанием и памятью, и освободила свое место в этом мире. Волны забвения сомкнулись над нею, и она обрела вечный покой.
– Они все передают тебе свою любовь, Молли, – сказал ее отец. – Роджер Хэмли говорит, что понимает, как тебе тяжело.
Мистер Гибсон пришел очень поздно и сейчас ужинал в одиночестве в столовой. Молли сидела рядом, чтобы составить ему компанию. Синтия с матерью были наверху. Миссис Гибсон примеряла новую прическу, которую соорудила для нее Синтия.
Когда отец отправился в завершающий сегодняшний день обход – на этот раз своих городских пациентов, – Молли осталась внизу. Огонь в камине едва тлел, давая совсем мало света. В комнату тихонько вошла Синтия, взяла безжизненную руку Молли, бессильно свесившуюся вдоль тела, и, опустившись на коврик у ее ног, стала молча поглаживать ее ледяные пальцы. Ласка растопила слезы, замерзшей грудой лежавшие у Молли на сердце, и те обильно потекли у нее по щекам.
– Ты сильно ее любила, Молли, правда?
– Да, – всхлипнула Молли.
В комнате воцарилась тишина.
– Ты давно ее знала?
– Нет, меньше года. Но я часто виделась с нею. Я была для нее почти как дочь, она сама говорила об этом. Но я даже не простилась с нею, не сказала ей ничего. Разум ее ослабел и затуманился.
– По-моему, у нее были только сыновья?
– Да, мистер Осборн и мистер Роджер Хэмли. У нее когда-то была дочь Фанни. Иногда, во время болезни, она забывалась и называла меня ее именем.
Девушки немного помолчали, глядя на огонь. Первой заговорила Синтия:
– Хотела бы я любить людей так, как ты, Молли!
– Неужели ты никого не любишь? – с удивлением спросила ее подруга.
– Нет. Полагаю, меня любят многие или, во всяком случае, полагают, что любят, но сама я не испытываю ни к кому особой привязанности. А вот тебя, малышка Молли, хотя мы с тобой знакомы всего десять дней, я успела полюбить сильнее кого бы то ни было.
– Даже своей матери? – ошеломленно осведомилась Молли.
– Да, даже сильнее матери! – со сдержанной улыбкой отозвалась Синтия. – Для тебя, возможно, это станет шоком, но так оно и есть. Однако не спеши осуждать меня. Не думаю, что любовь к матери возникает сама собой, совершенно естественным образом, а заодно и вспомни, как долго я была разлучена с нею! Если хочешь знать, я очень любила своего отца, – продолжала она, и в ее голосе прозвучала подкупающая искренность. Но потом она опомнилась и с грустью произнесла: – Но он умер, когда я была совсем маленькой, и никто не верит, что я помню его. Я сама слышала, как примерно через две недели после похорон мама говорила какому-то визитеру: "О нет, Синтия слишком юна, она уже совсем забыла его". А я тогда закусила губу, чтобы не расплакаться и не закричать: "Папа, папочка, это неправда!" Впрочем, не будем ворошить прошлое. Потом маме пришлось пойти работать гувернанткой, ничего другого ей, бедняжке, попросту не оставалось. Но и расставание со мной ее особо не страшило. Пожалуй, можно сказать, что от меня были одни только неприятности. Поэтому меня отправили в школу в возрасте четырех лет: сначала – в одну, потом – в другую. На каникулах мама гостила в шикарных домах, а я же, как правило, оставалась с учительницей. Но однажды я побывала в Тауэрз, где, помнится, мама без конца читала мне нотации. А я все равно не желала вести себя прилично, и поэтому меня туда больше не приглашали, чему я была очень рада, потому что это ужасное место.
– Так и есть, – согласилась Молли, вспоминая собственное пребывание там, которое тоже не доставило ей особой радости.
– А еще я однажды ездила в Лондон, погостить у своего дяди Киркпатрика. Он – стряпчий и сейчас зарабатывает весьма недурно. Но тогда он был очень беден, и у него было шестеро или семеро детей. Как раз была зима, и мы оказались заперты в четырех стенах в маленьком домике на Даути-стрит. Правда, в конце концов все оказалось не так уж плохо.
– Но ведь ты жила вместе со своей матерью, когда открылась школа в Эшкомбе. Мне рассказывал об этом мистер Престон, когда я целый день провела у него в Манор-хаусе.
– И что же именно он тебе рассказывал? – почти с яростью спросила Синтия.
– Больше ничего, только это. Ах да! Он восхищался твоей красотой и хотел, чтобы я передала тебе его слова.
– Я бы тебя возненавидела, если бы ты это сделала.
– Разумеется, я никогда и не думала ни о чем подобном, – ответила Молли. – Он мне не понравился, а на следующий день леди Гарриет отозвалась о нем как о человеке, недостойном симпатии.
После долгого молчания у Синтии вырвалось:
– Как бы я хотела быть хорошей!
– Я тоже, – просто сказала Молли. Она вновь вспомнила миссис Хэмли и тихо произнесла:
Лишь справедливость в прахе том
Цветущим пахнет лепестком.
В тот момент "добродетель" представлялась ей единственной незыблемой вещью во всем мире.
– Ерунда, Молли! Ты очень хорошая. Уж если тебя нельзя назвать хорошей, то что можно сказать обо мне? Именно для таких, как ты, и придумано тройное правило! Но что толку переливать из пустого в порожнее? Я не отличаюсь добродетельностью и хорошей тоже не буду никогда. Пожалуй, я могла бы стать героиней, но в добродетельную женщину от этого не превращусь, что прекрасно знаю и сама.
– Ты полагаешь, что героиней быть легче?
– Да, насколько можно судить о героинях из истории. Я способна на большой порыв, на усилие с последующим отдохновением, но каждодневная добродетельность – не для меня. Наверное, я – нравственная кенгуру!
Молли не разделяла убеждений Синтии, и она не могла отогнать от себя мысли о тех, кто сейчас скорбел в Холле.
– Как бы мне хотелось увидеться с ними со всеми! Но ведь в такой момент я ничем не смогу им помочь! Папа говорит, что похороны состоятся во вторник, а после этого Хэмли возвращается в Кембридж. И будет казаться, словно ничего не произошло! Хотела бы я знать, как уживутся вместе сквайр и мистер Осборн Хэмли.
– Он – старший сын, не так ли? А почему он не может ужиться со своим отцом?
– Ах, не знаю. То есть знаю, но не могу говорить об этом.
– Не будь столь педантично честной, Молли. Кроме того, по твоему лицу видно, когда ты говоришь правду, а когда лжешь, даже не прибегая к помощи слов. Я прекрасно понимаю, что означает твое "я не знаю". Вот я, например, никогда не считала себя связанной обязательством говорить только правду, поэтому мы с тобой квиты.
Синтия и впрямь имела право заявить, что не считает себя связанной обязательством говорить только правду; она действительно говорила то, что полагала нужным, причем правильно это было или нет, ее не волновало. Но в этом не было злого умысла, как и попытки использовать подобные отклонения к своей выгоде; к тому же зачастую в ее словах содержался скрытый юмор, что не могла не оценить Молли, хотя и осуждала подобное поведение в теории. Шутливые манеры и несомненное очарование Синтии сглаживали все эти шероховатости, тем более что временами она проявляла такое сочувствие и душевную чуткость, что Молли не могла противостоять ей, даже когда та высказывала самые поразительные вещи. Тот факт, что она не придавала собственной красоте особого значения, доставлял чрезвычайное удовольствие мистеру Гибсону, а милое уважение и почитание, с которым она относилась к нему, покорили его сердце. Перекроив материнские платья, она не находила себе места, пока не взялась за платье Молли.
– Теперь твоя очередь, хорошая моя, – заявила Синтия, принимаясь за одно из платьев Молли. – До сих пор я выступала в роли знатока, а теперь примерю на себя роль любителя.