– Тише, тише, дорогая моя! – всполошилась миссис Хэмли. – Роджер очень славный. Ты просто ничего не понимаешь. Сквайр все равно начал бы расспрашивать его до того, как мы сели бы обедать – до того, как вошли бы в столовую. Да он и рассказал только то – мне, во всяком случае, – что Осборн очень нервничал и что если бы он боролся только за золотую медаль ректора, то оставил бы всех конкурентов далеко позади. Но Роджер говорит, что после такого провала он теперь вряд ли получит стипендию, на что так рассчитывал сквайр. Осборн был настолько уверен в успехе, что сквайр ничего не может понять и оттого злится… И чем больше он об этом говорит, тем в большее негодование приходит. Он носил это в себе два или три дня, а такое никогда до добра не доводит. А вот если он вспылит сразу, то потом быстро успокаивается и больше не растравляет себе душу. Бедный, бедный Осборн! Поначалу мне хотелось, чтобы он приехал прямо домой, а не заезжал к своим друзьям. Я думала, что смогла бы утешить его. Но теперь я рада, что этого не случилось, и будет лучше, если отцовский гнев немного остынет.
Высказав все, что накопилось у нее на душе, миссис Хэмли почувствовала себя лучше и немного успокоилась, а вскоре и вообще отослала Молли переодеваться к ужину. Поцеловав девушку на прощание, она сказала:
– Для любой матери ты стала бы сущим благословением, дитя мое! Ты умеешь утешить и посочувствовать и в горе, и в радости, и в моменты торжества – как на минувшей неделе, когда меня переполняло чувство собственного достоинства и уверенности в том, что все будет хорошо, – и в минуты разочарования. А теперь, когда ты окажешься вместе с нами за столом, это позволит избежать разговоров на больную тему. Бывают моменты, когда чужой человек в доме оказывает неоценимую помощь.
Молли раздумывала над словами миссис Хэмли, надевая в честь вновь прибывшего свое чересчур яркое и модное клетчатое платье. Ее подсознательная присяга на верность Осборну ничуть не поколебалась после того, как он провалился на экзамене в Оксфорде. Зато она буквально пылала негодованием, имея на то веские резоны или в отсутствие таковых, на Роджера, который привез домой дурные вести и выложил их, едва успев переступить порог.
Словом, в гостиную она спустилась, не испытывая к нему никаких теплых чувств. Он стоял рядом с матерью, сквайр еще не появился. Молли показалось, что мать и сын держались за руки, когда она отворила дверь, но она не была до конца уверена в этом. Миссис Хэмли шагнула ей навстречу и настолько тепло и ласково представила ее своему сыну, что Молли, неискушенная и простая душа, не знающая другого обхождения, кроме формальностей, принятых в Холлингфорде, едва не протянула руку тому, о ком столько слышала, – сыну своих добрых друзей. Ей оставалось только надеяться, что он не заметил ее порывистого движения, поскольку не сделал попытки ответить на него, а лишь молча поклонился в ответ.
Роджер оказался высоким и крепко сбитым молодым человеком, излучающим скорее физическую силу, нежели изящество или элегантность. Лицо у него было квадратным, со здоровым румянцем во всю щеку (как и говорил его отец), вьющиеся волосы – каштановыми, а карие глаза – глубоко посаженными под кустистыми бровями. У него была привычка прищуриваться, когда он всматривался во что-либо, отчего они становились еще меньше. Рот у него оказался большой, с чрезвычайно подвижными губами. Имелась у него и еще одна манера – когда его что-нибудь забавляло, то, вместо того что рассмеяться, он поджимал губы, пока наконец веселье не брало свое, и тогда черты его расслаблялись и он улыбался открытой солнечной улыбкой. В эти мгновения на румяном его лице белой полоской сверкали ослепительные зубы – единственная привлекательная черта в его краснощекой внешности. Эти два его излюбленных фокуса – привычка прищуриваться, словно сосредоточивая на чем-либо всю силу зрения, что придавало ему вид суровый и задумчивый, и странное подергивание губ, что служило предвестником улыбки, которая буквально озаряла его лицо, – разительным образом отличали его от остальных мужчин, которые умели быть или оживленными, или хмурыми. Но Молли, которая не отличалась особой проницательностью в своем отношении к чужаку в тот, самый первый, вечер их знакомства, он всего-навсего показался "мрачным и неуклюжим", да к тому же "человеком, с которым она никогда не найдет общего языка". Да и ему, судя по всему, не было решительно никакого дела до того, какое впечатление он производит на гостью своей матери. Он пребывал в том возрасте, когда молодые люди восхищаются сформировавшейся красотой больше, нежели лицом, которому лишь предстоит расцвести в будущем, и когда они ужасно смущаются, будучи не в состоянии найти подходящий предмет для разговора с девушками-подростками. Кроме того, голова у него была занята другими вещами, о которых он вовсе не собирался распространяться, изо всех сил при этом стараясь избежать тяжелого молчания, какое могло повиснуть за столом в обществе разгневанного и недовольного отца и робкой, вконец расстроенной матери. В его глазах Молли выглядела дурно одетой и неуклюжей девчонкой, с черными кудрями и интеллигентным личиком, которая могла помочь ему в решении задачи, поставленной им перед собой, – поддерживать жизнерадостную и пустую болтовню на протяжении всего вечера. Могла помочь – если пожелает, но она не пожелала. Его разговорчивость она сочла проявлением бесчувственности; его бесконечные разглагольствования о самых разных вещах вызывали у нее изумление и отвращение. Как он мог столь беззаботно болтать, когда его мать сидела рядом, словно на похоронах, почти ничего не ела и лишь безуспешно старалась проглотить слезы, то и дело наворачивающиеся ей на глаза. Или когда его отец грозно хмурился, не обращая ни малейшего внимания – поначалу, по крайней мере – на неумолчную трескотню сына? Неужели мистер Роджер Хэмли начисто лишен сострадания? Что ж, она покажет ему, что у нее-то оно имеется. Посему Молли отвергла ту роль, которую, как он надеялся, она возьмет на себя – роль респондента – и, возможно, засыплет его вопросами, и оттого он все больше и больше походил на человека, угодившего в непролазную топь. Один раз сквайр встрепенулся и обратился к дворецкому: ему понадобился внешний стимул – вино лучшего качества, чем обычно.
– Принесите бутылку бургундского с желтой этикеткой.
Голос его прозвучал негромко, у него не было сил изъясняться в привычной громогласной манере. Дворецкий ответил ему тем же тоном. Молли, сидевшая рядом с ними и хранившая молчание, расслышала все до последнего словечка.
– Прошу прощения, сэр, но у нас осталось всего шесть бутылок с такой этикеткой. Это любимое вино мистера Осборна.
Сквайр развернулся к нему всем телом и прорычал:
– Принесите вино с желтой этикеткой, как я уже сказал.
Дворецкий с поклоном удалился, явно недоумевающий и растерянный. До сих пор желания мистера Осборна в этом доме были законом. Если ему нравилось какое-либо определенное блюдо или напиток, место или комната, особое тепло или прохлада, его пожелания незамедлительно выполнялись, потому что он был наследником, утонченной натурой и самым умным изо всей семьи. Все те, кто работал на свежем воздухе, могли подтвердить вышесказанное. Если мистер Осборн желал, чтобы вон то дерево спилили, а вот это оставили, или у него имелся каприз на охоте, или он хотел, чтобы выполнили какую-то причуду относительно лошадей, – все это следовало удовлетворять немедленно, как если бы его слова и просьбы были законом. Но сегодня поступило распоряжение принести бутылку бургундского вина с желтой наклейкой – и его принесли. Молли, которая не пила вина и поэтому могла не бояться, что мужчины нальют ей бокал, отреагировала единственным возможным образом: чтобы выразить свою преданность отсутствующему Осборну – как бы при этом не был понят ее поступок, – она накрыла свой бокал ладонью, пока вино разливали по кругу и Роджер с отцом наслаждались его вкусом.
После ужина джентльмены задержались за десертом, и до ушей Молли донесся их смех, а потом она увидела, как они в сумерках вышли прогуляться. Роджер был без шляпы; сунув руки в карманы, он вышагивал рядом с отцом, который сейчас уже разговаривал своим обычным громким и жизнерадостным тоном, позабыв об Осборне. Voe, victis!