Живописец, отличаясь умом более легковесным, строил тысячи фантастических догадок, о которых сообщал Пиклю намеками, надеясь по его ответам и минам узнать правду; но юноша, желая его помучить, увертывался от всех расспросов с такой нарочитой заботливостью и ловкостью, что разжег его любопытство, не давая ему достигнуть цели, и довел до такого возбуждения, что мысли у него начали путаться. Тогда Перигрин решил его успокоить, сказав по секрету, что был арестован как шпион. Эта тайна оказалась для Пелита еще нестерпимее, чем прежняя неизвестность. Он бегал из комнаты в комнату, словно гусыня, собирающаяся снести яйцо, и горел желанием снять с себя это тяжкое бремя; но так как Джолтер был занят разговором со своим воспитанником, а все обитатели дома не знали того единственного языка, на коем Пелит мог говорить, он вынужден был с великой неохотой обратиться к доктору, который заперся в своей комнате. Постучав в дверь без результата, он заглянул в замочную скважину и узрел врача, который сидел за столом перед листом бумаги, держа в одной руке перо, а другой подпирая голову, и взгляд его был устремлен в потолок, словно он погрузился в транс. Пелит, полагая, что с ним столбняк, попробовал взломать дверь, и произведенный им шум оторвал доктора от грез. Сей поэтический республиканец, столь некстати потревоженный, порывисто вскочил, распахнул дверь и, увидав того, кто помешал ему, в бешенстве захлопнул ее у него перед носом и обругал его за дерзкое вторжение, лишившее его очаровательнейшего видения, когда-либо услаждавшего воображение человека. Ему привиделось, как сообщил он впоследствии Перигрину, что, наслаждаясь прогулкой по цветущей долине, граничащей с Парнасом, он встретил почтенного мудреца, в коем по божественному огню в глазах он тотчас признал бессмертного Пиндара. В тот же миг он был охвачен благоговейным уносом и пал ниц перед призраком, который, взяв его за руку, ласково поднял с земли и голосом, слаще, чем пчелиный мед Гиблы, сказал ему, что из всех людей нового времени его одного посещает то небесное вдохновение, которое воодушевляло самого Пиндара, когда он творил наипрославленнейшие свои оды. С этими словами он повел доктора на вершину священного холма, убедил утолить жажду водами Иппокрены, а затем представил гармонической музе, которая увенчала его чело лавровым венком.
Не чудо, что он пришел в бешенство, когда его оторвали от столь изысканного общества. Он поносил по-гречески назойливого посетителя, который был так поглощен своим делом, что, забыв о причиненной ему обиде и пренебрегая явным неудовольствием врача, прижался губами к двери и взволнованным голосом сказал:
- Давайте побьемся об заклад на что угодно, что я угадал истинную причину ареста мистера Пикля.
На это предложение он не получил никакого ответа, а посему повторил его, добавив:
- Должно быть, вы воображаете, будто его арестовали за то, что он дрался на дуэли, оскорбил аристократа, спал с чьей-нибудь женой или проделал что-нибудь в этом роде, но, ей-богу, вам никогда еще не случалось так заблуждаться, и я ставлю свою Клеопатру против головы вашего Гомера, что вы и через сутки не угадаете настоящей причины.
Любимец муз, возмущенный неуместной назойливостью живописца, который, по его мнению, явился сюда, чтобы дразнить его и оскорблять, отвечал: - Я охотно принес бы в жертву Эскулапу петуха, будь я уверен, что кто-нибудь возьмется стереть с лица земли такого надоедливого гота, как вы. А что касается до вашей хваленой Клеопатры, которая, говорите вы, писана с вашей жены, то полагаю, что портрет имеет столько же to kalon, сколько и оригинал; принадлежи он мне, я бы его повесил в храме Клоацины как изображение этой богини, ибо он осквернил бы всякое другое помещение.
- Эй вы, сэр, - вскричал Пелит, взбешенный в свою очередь таким презрительным отзывом о драгоценном его произведении, - можете позволить себе что угодно с моей женой, но картин моих не трогайте! Они - дети моей фантазии, рожденные пламенным воображением и созданные мастерством моих рук. Сами вы - гот, турок, татарин, бесстыдный хвастун и нахал, если относитесь столь неуважительно к произведению, которое, по мнению всех знатоков нашего века, явится в законченном своем виде шедевром и прославит человеческий гений и искусство. Итак, я повторяю снова и снова: и пусть услышит меня ваш друг Плайтор, что вкуса у вас не больше, чем у ломовой лошади, и что эти дурацкие понятия о древних следует выколотить из вас крепкой дубиной, чтобы вы научились относиться с большим почтением к талантливым людям. Быть может, не всегда возле вас будет находиться человек, призывающий на помощь, когда вам грозит наказание за ваше нахальство, как сделал это я, когда вы навлекли на себя гнев того шотландца, который, клянусь богом, заплатил бы вам, как говорит Фальстаф, и налоги и сборы, если бы французский офицер не посадил его под арест!
На эту речь, произнесенную в замочную скважину, врач отвечал, что он (живописец) совершенно недостоин его внимания и совесть упрекает его только за один поступок, а именно за то, что он выбрал своим товарищем и дорожным спутником такого негодяя; что на него он смотрит сквозь призму добродушия и сострадания, каковые и побудили его дать Пелиту возможность набраться новых идей под непосредственным его руководством; но тот столь явно злоупотребил его добротой и снисходительностью, что теперь он решил отказаться от знакомства с ним и требует, чтобы Пелит ушел, иначе будет наказан пинками за свою дерзость.
Пелит был слишком взбешен, чтобы испугаться этой угрозы, на которую отвечал весьма язвительно, предлагая ему выйти и установить, кто из них лучше овладел искусством лягаться, после чего тотчас начал практиковаться на двери с такой энергией, что шум достиг ушей Пикля и его гувернера, которые, выйдя в коридор и застав его за этим занятием, осведомились, не забыл ли он ночных горшков Алоста, если разрешает себе совершать поступки, позволяющие вторично применить к нему подобное лечение.
Доктор, сообразив, что поблизости находятся люди, мгновенно распахнул дверь и бросился, как тигр, на своего противника, а потому к великому удовольствию нашего героя могла завязаться ожесточенная драка, если бы не Джолтер, который, подвергая опасности собственную особу, вмешался и, прибегнув не только к силе, но и к увещаниям, положил конец поединку, каковой едва успел начаться. Указав на неприличие столь грубой стычки на чужбине между двумя соотечественниками, он пожелал узнать причину их раздора и предложил свои услуги, чтобы достигнуть соглашения. Тогда и Перигрин, видя, что драка не состоялась, высказал такое же намерение; а так как живописец по причинам, вполне понятным, уклонился от объяснения, то враг его сообщил юноше о том, как возмутительно был он потревожен вследствие дерзкой назойливости Пелита, и подробно рассказал ему о своем видении, описанном выше. Арбитр признал, что такую обиду нельзя снести, и потребовал, чтобы преступник загладил свою вину. На это живописец отвечал, что, пожалуй, он согласился бы принести извинение, если бы врач выразил свое неудовольствие в форме, приличествующей джентльмену, но что истец лишил себя права требовать такой уступки, ибо грубо поносил его самого и его произведения; затем он присовокупил, что если бы он (живописец) склонен был ответить на клеветнические его нападки, то собственные произведения республиканца доставили бы обильный материал для насмешек и критики.
После долгих пререканий и уговоров мир был, наконец, заключен на том условии, что в будущем доктор никогда не упомянет о Клеопатре, если ему нечего сказать в похвалу ей, а Пелит, ввиду того, что был зачинщиком, зарисует видение врача, дабы оно было выгравировано и помещено в сборнике его од.
Глава LXII
Путники отправляются в Антверпен, где живописец дает волю своему энтузиазму
Наш путешественник, потерпев неудачу во всех своих попытках отыскать потерянную Аманду, уступил, наконец, увещаниям гувернера и дорожных спутников, которые, исключительно из любезности к нему, продлили свое пребывание здесь по крайней мере еще на шесть дней. Были наняты две почтовые кареты с тремя верховыми лошадьми, и поутру они выехали из Брюсселя, пообедали в Мехельне и около восьми часов вечера прибыли в славный город Антверпен. Во время этого путешествия Пелит пребывал в прекраснейшем расположении духа, окрыленный надеждой увидеть город, где родился Рубенс, к которому он относился с восторженной любовью. Он клялся, что радость, испытываемая им, равна радости мусульманина в последний день его пути в Мекку и что он почитает себя уроженцем Антверпена, будучи столь близко знаком с прославленным антверпенским гражданином, от которого, можно полагать, он ведет свое происхождение, ибо карандаш его с удивительной легкостью воспроизводит манеру этого великого человека, а физиономии его не хватает только усов и бороды для полного сходства с лицом сего фламандца. Он поведал им, что, гордясь этим сходством и желая сделать его еще более разительным, он однажды решил не касаться своего лица бритвой и упорствовал в этом намерении, несмотря на бесконечные упреки миссис Пелит, которая, будучи в ту пору беременной, находила вид его столь ужасным, что ежедневно опасалась выкидыша, и, наконец, открыто пригрозила ему освидетельствовать его умственные способности и ходатайствовать перед Канцлерским судом об учреждении опеки.
По этому поводу доктор заметил, что человек, который не может устоять перед назойливой женщиной, никогда не сделается великим; что живописцам и поэтам не следует иметь иных жен, кроме муз; если же они по воле фортуны обременены семьей, то пусть заботливо остерегаются той гибельной слабости, которую незаслуженно удостоили наименования "естественная привязанность", и не питают никакого уважения к нелепым обычаям света.