Анри Годар
Путешествие на край ночи
Посвящается Элизабет Крейг
Наша жизнь - в ночи без света
Путешествие зимой.
В небесах, что тьмой одеты,
Путь прочесть мы тщимся свой.
Песня швейцарских гвардейцев, 1793 г.
Путешествовать - полезно, это заставляет работать воображение. Все остальное - разочарование и усталость. Наше путешествие целиком выдумано. В этом его сила.
Оно ведет от жизни к смерти. Люди, животные, города и вещи - все выдумано. Роман - это всего лишь вымышленная история. Так говорит Литре, а он никогда не ошибается.
И главное: то же самое может проделать любой. Достаточно закрыть глаза.
Это по ту сторону жизни.
Началось это так. Я все помалкивал. Ни гугу. Это Артюр Ганат меня за язык потянул. Он тоже студент-медик, свой парень. Встречаемся мы, значит, на площади Клиши. Время - после завтрака. У него ко мне разговор. Ладно, слушаю.
- Чего на улице-то стоять? Зайдем. Ну, зашли.
- Здесь на террасе только яйца варить, - заводится он. - Давай в кафе.
Тут мы замечаем, что на улице ни души - такая жара; извозчиков и тех нет. В холода тоже никого не бывает; помню, все тот же Артюр сказал мне на этот счет:
- Вид у парижан всегда занятой, а на самом-то деле они просто гуляют с утра до ночи; недаром, когда не очень разгуляешься - слишком жарко или слишком холодно, - их опять совсем не видно: сидят себе по кафе да кофе с молоком или пиво потягивают. Так-то оно. Вот говорят: век скорости. Это где? Все болтают: большие перемены. В чем? По правде сказать, ничего не изменилось. Все по-прежнему любуются сами собой, и точка. И это тоже не ново. Изменились одни слова, да и те не очень: одно-другое, мелочь всякая.
Изрекли мы эти полезные истины и сидим, довольные собой, на дамочек в кафе пялимся.
Потом разговор переходит на президента Пуанкаре: он в то утро как раз собирался быть на торжественном открытии выставки комнатных собачек; потом, слово за слово, перескакиваем на "Тан", где об этом написано.
- "Тан" - вот это газета! - принимается меня заводить Артюр Ганат. - Нет такой другой, чтобы французскую нацию лучше защищала!
- Очень это французской нации нужно! Да такой нации и нет, - отвечаю я, чтобы показать: сам, мол, подкован и все у меня тип-топ.
- Нет есть. В наилучшем виде есть. И нация что надо! - гнет он свое. - Лучшая нация в мире. И козел тот, кто от нее отрекается.
И давай на меня пасть разевать. Я, понятное дело, не сдаюсь.
- Свистишь! Нация, как ты выражаешься, - это всего-навсего огромное скопище подонков, вроде меня, гнилых, вшивых, промерзших, которых загнали сюда со всего света голод, чума, чирьи, холод. Дальше-то уже некуда - море. Вот что такое твоя Франция и французы.
- Бардамю, - возражает он важно и малость печально, - наши отцы были не хуже нас. Не смей о них так.
- Вот уж что верно, то верно, Артюр! Конечно, не хуже - такие же злобные и раболепные, даром что их насиловали, грабили, кишки им выпускали. А главное - безмозглые. Так что не спорю. Ничего мы не меняем - ни носков, ни хозяев, ни убеждений, а уж если и поменяем, то слишком поздно. Покорными родились, покорными и подохнем. Для всех мы бескорыстные солдаты, герои, а на деле говорящие обезьяны, болтливые плаксы, миньоны короля Голода. Вот он нас и употребляет. Чуть заартачился, как он прижмет… У него руки всегда нас за глотку держат: тут уж не поговоришь - гляди, чтобы глотать не помешал. Ни за грош ведь удавит. Разве это жизнь?
- Но есть же любовь, Бардамю!
А я Ганату:
- Артюр, любовь - это вечность, что заменяет пуделям тумбу, а у меня свое достоинство есть.
- У тебя? Анархист ты, и все тут.
Хитрюга он со своими передовыми воззрениями - это же сразу видно.
- Верно, толстомясый, я - анархист. И вот доказательство: я тут сочинил кое-чего вроде молитвы, социальной молитвы мести. Сейчас ты мне скажешь, как она тебе. Называется "Золотые крыла".
И я декламирую:
"Бог, что считает минуты и деньги, Бог, отчаявшийся, похотливый и хрюкающий, как боров, что валяется где попало брюхом кверху и всегда готов ластиться, - вот он, наш повелитель. Падем же друг другу в объятия".
- У твоего сочинения нет ничего общего с жизнью, я - за установленный порядок и не люблю политики. И в день, когда отечество позовет меня пролить кровь за него, я отдам ее и филонить не буду.
Вот что он мне ответил.
А тут, хоть мы ничего не замечали, к нам исподтишка подбиралась война, да и голова у меня пошла кругом. Спор у нас был короткий, но жаркий, и я притомился. К тому же чуток разволновался: официант обозвал меня жлобом - я чаевых мало дал. Словом, мы с Артюром помирились. Окончательно. И почти во всем пришли к одному мнению.
- В целом ты прав, - примирительно согласился я. - В конце концов, все мы плывем на одной большой галере и гребем что есть сил - с этим ведь не поспоришь. Сами как на гвоздях сидим и других с собой тянем. А что с этого имеем? Ничего. Одни удары дубинкой, вечные нехватки, брехню и прочее свинство. "Работать надо!" - долдонят нам. А ихняя работа - это еще гаже, чем все остальное. Торчишь в трюме, провонял, взмок от пота - и на, полюбуйся! На палубе прохлаждаются хозяева, дышат свежим воздухом, баб на коленях держат - красивых, розовых, раздушенных. Потом нас наверх высвистывают. Господа надевают цилиндры и принимаются нас накачивать: "Падлы, война! Мы им покажем, сволочам с родины номер два. Они у нас все на воздух сыграют. Вперед! Вперед! На борту есть все, что надо. А ну, хором! Рявкнем для начала так, чтобы все затряслось: "Да здравствует родина номер один!" Пусть всюду слышно станет. А кто громче всех заорет, тому медаль и Христов гостинчик! А кому, черт побери, неохота подыхать на море, пусть подыхает на суше: там оно еще удобней, чем здесь".
- Что верно, то верно, - одобрил Артюр: его вдруг легко убедить стало.
Тут как нарочно мимо кафе, где мы окопались, проходит полк; впереди, верхом, командир, здорово симпатичный и, видать, парень - ухо. Меня так и подкинуло от энтузиазма.
- Схожу-ка посмотреть, так ли все это! - кричу я Артюру и отправляюсь записываться в добровольцы.
- Мудак ты, Фердинан! - кричит он мне вдогонку: наверняка раздосадован, что мой героизм произвел впечатление на публику вокруг.
Конечно, я на такое его отношение малость обиделся, но не остановился. Меня уже повело. "Я здесь, здесь и останусь", - говорю я себе.
- Увидим, редиска! - успеваю я ему прокричать, прежде чем исчезнуть за углом вместе с полковником, полком и оркестром. Все произошло именно так, как я говорю.