Улицы, которые всего десять лет назад были рыжей нетронутой глиной, теперь асфальтировались. Стоимость асфальтирования приводила Ганта в бешенство, и он проклял этот край, день своего рождения и тёмные махинации исчадий сатаны. Но Юджин бегал за полными кипящей смолы котлами на колёсах, наблюдал, как гигантский каток - чудовище, давившее его в кошмарах, - дробит в порошок битый камень, и, по мере того как удлинялся пахучий раскатанный язык асфальта, его охватывал всё больший восторг.
Время от времени голенастый "кадиллак", кряхтя цилиндрами, взбирался вверх по холму "Диксиленда". Когда он замирал, Юджин бормотал заклинания, чтобы помочь автомобилю, - это Джим Сойер, молодой щеголь, приезжал за мисс Катлер, питтсбургской красавицей. Он распахивал дверцу в пухлом красном брюхе. Они садились и уезжали.
Иногда, в тех случаях, когда Элиза, проснувшись, обнаруживала, что осталась без прислуги, его посылали в Негритянский квартал на поиски замены. Он рыскал по этому царству рахита, заходя в смрадные лачуги сквозь неторопливое зловоние ручейков помоев и мочи, навещая смрадные подвалы по всему вонючему лабиринту расползшегося по склону посёлка. В жарких закупоренных темницах их комнат он познал необузданную грацию их распростёртых на постели тел, их звучный выразительный смех, их запах - запах тропических джунглей, смешанный с запахом раскалённых сковородок и кипящего белья.
- Вам не нужна работа?
- А ты чей сынок?
- Миссис Элизы Гант.
Молчание. А затем:
- Там, дальше по улице, у мисс Корпенинг одна девушка вроде ищет работу. Пойди поговори с ней.
Элиза ястребиным взором следила, не воруют ли они. Однажды в сопровождении сыщика она обыскала в Негритянском квартале комнату девушки, которая от неё ушла, и обнаружила украденные из "Диксиленда" простыни, полотенца, ложки. Девушка получила два года тюрьмы. Элиза любила прибегать к помощи закона, ей нравился запах и напряжённая атмосфера судов. И когда она могла подать на кого-нибудь в суд, она подавала - для неё было большой радостью предъявить кому-нибудь иск. И не меньшей - когда иск предъявляли ей. Она всегда выигрывала дело.
Когда её постояльцы не платили, она торжествующе захватывала их вещи, и ей особенно нравилось с помощью покорных полицейских ловить их в последнюю минуту на вокзале в глазеющем кольце городских подонков.
Юджин стыдился "Диксиленда". И опять боялся выдать свой стыд. Как и с "Ивнинг пост", он чувствовал себя обделённым, запутавшимся в сетях, пойманным в капкан. Он ненавидел неприличие своей жизни, утрату достоинства и уединения, передачу буйной черни тех четырёх стен, которые должны ограждать нас от неё. Он не столько понимал, сколько чувствовал бессмыслицу, путаницу, слепую жестокость их существования - его дух был растянут на дыбе отчаяния и недоумения, ибо он всё сильнее убеждался в том, что их жизни нельзя было бы больше изуродовать, изломать, извратить и лишить самого простого покоя, удобства, счастья, даже если бы они сами нарочно запутали клубок и порвали канву. Он задыхался от ярости: он думал о медлительной речи Элизы, о её манере углубляться в бесконечные воспоминания, о невыносимом поджимании губ, и белел от сдавленного в комок бессильного гнева.
Теперь он уже совершенно ясно видел, что их бедность, нависшая над ними угроза богадельни, жуткие упоминания о могиле для неимущих - всё это было бессмысленным мифотворчеством жадного скопидомства; и в нём, как головня, тлел гнев, порождённый их убогой алчностью. У них не было собственного места, не было места, предназначенного только для них, не было места, ограждённого от вторжения постояльцев.
По мере того как дом наполнялся, они переходили из комнат в комнатки и в каморки, спускаясь всё ниже и ниже по жалкой шкале своих жизней. Он чувствовал, что это причинит им вред, огрубит их: он даже и тогда глубоко верил в хорошую еду, в хорошее жилище, в комфорт, - он чувствовал, что цивилизованный человек начинает именно с этого; он знал, что там, где дух чахнет, он чахнет не из-за хорошей еды и удобств.
Когда в летний сезон дом наполнялся и приходилось ждать, пока не кончат есть постояльцы и для него не очистится место, он угрюмо расхаживал под вознесённой на столбы задней верандой "Диксиленда", злобно исследуя тёмный подвал и две душные каморки без окон, которые Элиза при случае старалась сдать негритянкам.
Теперь он ощущал всю мелочную жестокость деревенской кастовости. В течение нескольких лет он по воскресеньям мылся, чистился, облекал своё освященное тело в чистое бельё и рубашку и отправлялся среди приятной суеты воскресного утра в пресвитерианскую воскресную школу. К этому времени он уже был избавлен от наставлений нескольких старых дев, которые подкрепляли его детскую веру катехизисом, рассказами о благости божьей и некоторыми сведениями о небесной архитектуре. Пятицентовик, с которым прежде он расставался неохотно, сожалея о потенциальных пирогах и пиве, он отдавал теперь без особых страданий, так как обычно у него оставалось ещё достаточно, чтобы насладиться холодным газированным напитком у содового фонтанчика.
Вдыхая свежий воздух воскресного утра, он бодро отправлялся исполнить долг свой у алтарей и останавливался неподалёку от церкви, где стройные ряды учеников военной школы чётко разбивались на взводы баптистов, методистов, пресвитериан.
Дети собирались в примыкающем к церкви большом зале, в который справа и слева открывались сотами крошечные классные комнаты - по ним они расходились, когда кончалась служба. С кафедры к ним взывал директор, дантист-шотландец с чёрной седеющей бородкой, окаймлённой небольшой полоской набальзамированной кожи - его клетки, ткани и соки, казалось, были раз и навсегда закреплены во вневозрастной неопределённости, так что истекали десятилетия, а он выглядел всё таким же.
Он читал очередной стих или притчу, толковал их с цезаревской сухостью и точностью, а затем передавал ведение службы своему помощнику, тоже шотландцу, бритому и в очках, который с холодной ласковостью улыбался им над высоким глянцевым воротничком и вёл их от строфы к строфе псалма, взмахивая руками и ободряюще оскаливая зубы, когда они доходили до припева. Крепкая старая дева барабанила по клавишам пианино, которое дрожало как осиновый лист.
Юджину нравились высокие хрустальные дисканты маленьких детей, поддерживаемые тугой плотностью голосов мальчиков и девочек постарше и опирающиеся на могучий хор младших и старших баракков и филатеянок.54 В те утра, когда собирались пожертвования для миссионеров, они пели:
Протяните руку спасения -
Кто-то тонет сегооодня!
И ещё они пели:
Соберёмся ли мы у реки,
Прекрааасной, прекрааасной реки?
Этот псалом ему чрезвычайно нравился. И величественное нарастание "Вперёд, Христовы воины!".
Потом он вместе со своим классом переходил в одну из маленьких комнат. Повсюду вокруг с рокотом смыкались скользящие двери; затем здание заполнялось ровным монотонным жужжанием.
Этот класс Юджина состоял только из мальчиков. Их учителем был высокий белолицый молодой человек, сутулый и худой, про которого всем был известно, что он состоит секретарём местного отделения Христианской ассоциации молодых людей. Он был болен туберкулёзом, но мальчики восхищались им за его прежние бейсбольные и баскетбольные подвиги. Он говорил печальным, сладким, хнычущим голосом; он был угнетающе похож на Христа; он дружески беседовал с ними о заданном на этот день тексте и спрашивал, какой урок они могут извлечь из него для своей обычной жизни, для того, чтобы доказывать делом послушание и любовь к родителям и друзьям, для укрепления в долге, вежливости и христианском милосердии. И он говорил, что, усомнившись, как следует поступить, они должны спрашивать себя, что сказал бы им Иисус, - он часто говорил об Иисусе печальным, чуть недовольным голосом, и Юджину, пока он его слушал, делалось как-то не по себе - ему представлялось что-то мягкое, пушистое, с влажным языком.
Он постоянно находился в состоянии нервного напряжения - все остальные мальчики были близко знакомы между собой, они жили на Монтгомери-стрит или в её окрестностях, а это была самая фешенебельная улица города. Иногда кто-нибудь говорил ему с усмешкой: "Не хотите ли купить "Сатердей ивнинг пост", мистер?"
В будни Юджин никак не соприкасался с их жизнью, а потому сильно переоценивал их аристократичность. Алтамонт быстро вырос в город из разбросанного по холмам посёлка, и таких старинных семей, как Пентленды, в нём было немного; как в большинстве курортных городков, его кастовая система была гибкой до неопределённости и в основном строилась на богатстве, честолюбии и наглости.
Гарри Таркинтон и Макс Айзекс были баптистами, как почти все соседи Ганта, за исключением шотландцев. Баптисты были наиболее многочисленными членами общины - и по социальной шкале они котировались невысоко, считаясь простонародьем; их пастырь, крупный пухлый толстяк с красным лицом и в белом жилете, обладал незаурядным красноречием - он ревел на них, аки лев, ворковал, аки голубка, и часто упоминал в проповеди свою жену, чтобы создать атмосферу интимности или вызвать смех, - члены епископальной церкви, занимавшие верх социальной шкалы, и просвитериане, менее аристократичные, но зато столпы добропорядочности, считали это нецеломудренным. Методисты располагались как раз посредине между вульгарностью и декорумом.