11
Элиза видела Алтамонт не как совокупность стольких-то холмов, зданий и людей, она видела его, как гигантский земельный план. Она знала историю каждого ценного участка и дома: кто его купил, кто его продал, кому он принадлежал в 1893 году и что он стоит теперь. Она внимательно наблюдала за приливами и отливами уличного движения в разные часы дня, она знала точно, через какие именно перекрёстки проходит больше всего людей за сутки или за час; она чутко замечала любую болезнь роста молодого города, измеряла из года в год его рост во всех направлениях и выводила из всего этого наиболее вероятное направление его будущего расширения. Она критически оценивала расстояния, немедленно обнаруживала, что там-то и там-то избранный путь к центру неоправданно извилист, и, проводя взглядом прямую линию сквозь дома и участки, говорила:
- Тут когда-нибудь пройдёт улица.
Её представление о земле и населении было ясным, конкретным и простым, в нем не было ничего научного, но мощь и прямолинейность его были поразительны. Инстинкт подсказывал ей покупать дёшево там, куда потом придут люди, - не в закоулках и тупиках, а на улице, ведущей к центру, на улице, которая потом будет удлиняться.
И её мысли сосредоточились на "Диксиленде". Он находился в пяти минутах ходьбы от Главной площади, на тихой крутой улочке, где в небольших домах или в пансионах жили люди среднего достатка. "Диксиленд" представлял собой большой дешёвый деревянный дом, состоявший из восемнадцати - двадцати наполненных сквозняками комнат с высокими потолками. Вид у него был бесформенный, расползшийся и хаотичный, цвет - грязно-жёлтый. Приятный зелёный двор, обсаженный молодыми крепкими клёнами, был не очень широким, но зато длинным. Сторона участка, выходящая на улицу, составляла сто двадцать футов, а вниз по косогору он тянулся на сто девяносто футов. Элиза, повернувшись к центру города, сказала:
- Вон там, сзади, когда-нибудь проведут улицу.
Зимой ветер воющими порывами забирался под юбки "Диксиленда" - задняя часть дома была приподнята над землёй и опиралась на мокрые столбы из выщербленного кирпича. Его большие комнаты обогревались с помощью небольшой топки, которая, когда в ней разводили огонь, наполняла комнаты первого этажа сухим расслабляющим жаром, а в верхние посылала жидкое негреющее излучение.
Дом продавался. Его владельца, пожилого джентльмена с лошадиным лицом, звали преподобный Веллингтон Ходж, - он удачно начал жизнь в Алтамонте в качестве методистского проповедника, но попал в беду, когда к служению Богу Воинств присоединил ещё и служение Джону Ячменное Зерно: его евангелическая карьера оборвалась в одну тёмную зимнюю ночь, когда улицы безмолвствовали в густых хлопьях валящего снега. Веллингтон в одном тёплом нижнем белье выбежал из "Диксиленда" в два часа утра, совершил безумный марафонский бег по городским улицам, провозглашая пришествие царствия божия и изгнание сатаны, и закончил его, задыхаясь, но ликуя, на ступенях почтамта. С тех пор он с помощью жены добывал скудное пропитание, открыв пансион. Теперь его силы истощились, он был опозорен, и город стал ему невыносим.
Кроме того, стены "Диксиленда" внушали ему ужас: он чувствовал, что своим падением обязан зловещему влиянию дома. Он был впечатлителен, и многие места в его владениях стали для него запретными: угол длинной веранды, где однажды на заре повесился кто-то из его жильцов, половица в холле, где упал чахоточный, у которого из горла хлынула кровь, комната, где перерезал себе глотку старик. Он хотел вернуться в родные края, в страну быстрых лошадей, гнущейся под ветром травы и хорошего виски - в Кентукки. Он был готов продать "Диксиленд".
Элиза поджимала губы всё более и более задумчиво и всё чаще и чаще, отправляясь в город, шла по Спринг-стрит.
- Этот участок когда-нибудь будет стоить дорого, - сказала она Ганту.
Он не стал возражать. Внезапно он ощутил невозможность противостоять неумолимому, неутолимому желанию.
- Ты хочешь его купить? - спросил он.
Она несколько раз поджала губы.
- Это выгодная покупка, - сказала она.
- Вы никогда об этом не пожалеете, У. О., - сказал Дик Гаджер, агент по продаже недвижимости.
- Это её дом, Дик, - устало сказал Гант. - Составьте документы на её имя.
Элиза посмотрела на него.
- Я до конца моих дней не хочу больше иметь дела ни с какой недвижимостью, - сказал Гант. - Это проклятие и вечные заботы, а в конце концов всё отойдёт сборщику налогов.
Элиза поджала губы и кивнула.
Она купила "Диксиленд" за семь тысяч пятьсот долларов. У неё были деньги на первый взнос в полторы тысячи долларов; остальную сумму она обязалась выплатить частями - по полторы тысячи в год. Она понимала, что эти деньги ей придётся набирать из того, что будет приносить сам дом.
В начале осени, когда клены ещё стояли густые и зелёные, а перелётные ласточки наполняли кроны деревьев шумом таинственной возни и по вечерам чёрным смерчем, несущимся воронкой вперёд, стремительно сыпались в облюбованную трубу, точно сухие листья, Элиза перебралась в "Диксиленд". Эта покупка вызвала в семье вопли, волнения, острое любопытство, но никто не отдавал себе ясного отчёта, что, собственно, произошло. Гант и Элиза, хотя оба про себя понимали, что их жизнь приблизилась к какому-то решающему рубежу, говорили о своих планах неопределённо, "Диксиленд" уклончиво называли "удачным помещением капитала" и ничего толком не объясняли. Собственно говоря, неизбежность расставания они ощущали лишь инстинктивно. Жизнь Элизы, подчиняясь полуслепому, неодолимому тяготению, устремлялась к желанной цели - она не сумела бы определить, что именно собирается предпринять, но ею владело глубокое убеждение, что неосознанная потребность, которая привела её в Сент-Луисе только к смерти и горю, на этот раз направляет её на правильный путь. Её жизнь была поставлена на рельсы.
И хотя они как будто совсем не готовились к этому полному разрыву их совместной жизни, к выкорчёвыванию всех корней их шумного общего дома, тем не менее, когда настал час расставания, элементы сами собой распались на отдельные группы решительно и бесповоротно.
Элиза забрала Юджина с собой. Он был последним звеном, связывавшим её со всей томительной жизнью кормлений и колыбелей; он всё ещё спал с ней в одной постели. Она была подобна пловцу, который, бросаясь в тёмное бурное море, не вполне полагается на свои силы и судьбу, а потому обвязывается тонкой бечёвкой, чтобы не утратить связи с сушей.
Сказано не было почти ничего, но Хелен осталась с Гантом, так, словно это было предрешено издревле и навеки.
Дейзи должна была скоро выйти замуж; за ней ухаживал высокий бритый пожилой страховой агент, который носил гетры, безупречно накрахмаленные воротнички пятидюймовой высоты, говорил с воркующей сумасшедшей елейностью и время от времени мягко подхихикивал где-то в глубине горла без всякой на то причины. Его звали мистер Маккиссем; после длительной пылкой осады она собралась с духом и отказала ему, про себя считая его душевнобольным.
Она дала согласие молодому уроженцу Южной Каролины, который имел какое-то неясное отношение к бакалейной торговле. Его волосы были разделены пробором на середине низкого лба, голос у него был мягкий, напевный, ласковый, манера держаться - добродушная и развязная, привычки - немелочные и щедрые. Когда он приходил с визитом, то приносил Ганту сигары, а мальчикам - большие коробки конфет. Все чувствовали, что его ждёт хорошее будущее.
Что касается остальных - Бена и Люка, - то они остались висеть в неопределённости; Стив же с восемнадцати лет месяцами не жил дома и вёл полубродяжническое существование, пробавляясь случайными заработками и мелкими подделками отцовской подписи в Новом Орлеане, Джексонвилле, Мемфисе; к своим расстроенным родным он возвращался лишь изредка, после длительных перерывов, присылая телеграмму с сообщением, что он тяжело болен, или же с помощью какого-нибудь приятеля, который для этого случая присваивал себе титул "доктора" - что он при смерти и вернётся домой в гробу, если только они сами не заберут его измождённую плоть, пока дух ещё её не покинул.
Вот так Юджин, когда ему не исполнилось и восьми лет, приобрёл второй кров и навсегда утратил буйный, несчастливый, тёплый домашний очаг. Изо дня в день он не знал заранее, где найдёт еду, приют и ночлег, хотя и не сомневался, что найдёт их. Он ел там, где снимал шапку, - либо у Ганта, либо у матери; порой, хотя довольно редко, он спал с Люком в задней грубо побеленной мансарде с косым потолком и множеством альковов - туда попадали по крутой высокой лестнице с кухонного крыльца, и запах старых книг, сложенных в сундуках, мешался там с приятными плодовыми запахами. Там стояли две кровати; он наслаждался непривычной возможностью располагаться на целом матрасе и мечтал о том дне, когда за ним будет признано право на мужскую самостоятельность. Но Элиза редко позволяла ему ночевать там: он был впаян в её плоть.
Забывая о нём в дневных хлопотах, вечером она звонила по телефону, требовала, чтобы он немедленно возвращался в "Диксиленд", и бранила Хелен за то, что она удерживает его у себя. Между Элизой и её дочерью шла из-за него ожесточённая скрытая борьба: поглощённая "Диксилендом", Элиза раз в несколько дней вдруг вспоминала, что его опять не было за обедом, и сердито требовала его по телефону обратно.
- Боже мой, мама, - раздражённо отвечала Хелен. - Он твой сын, а не мой. Но я не собираюсь смотреть, как он голодает.
- То есть как? То есть как? Он убежал, когда обед уже стоял на столе. Я приготовила ему хороший ужин. Хм! Хороший!
Он стоял возле Хелен, по-кошачьи настороженный, готовый захихикать, а она закрывала трубку рукой и строила ему гримасу, передразнивая пентлендовские интонации, манеру жевать слова.