При всей своей ненависти к земельной собственности Гант гордился тем, что живёт под собственным кровом, да и вообще всё, что ему принадлежало, было освящено привычкой и служило для его комфорта. Он не стал бы отказываться от ничем не обременённого богатства - от крупных сумм в банке и в кармане, возможности путешествовать со всеми удобствами и роскошью и жить на широкую ногу. Ему нравилось носить при себе большие суммы наличными - Элиза очень не одобряла эту его манеру и постоянно упрекала его за неё. Раза два, когда он был пьян, его дочиста обирали. Под влиянием виски он имел обыкновение размахивать пачкой банкнот и раздавать их своим детям - десять, двадцать, пятьдесят долларов каждому, сопровождая это действо слезливыми выкриками: "Берите! Берите всё, чтобы чёрт их побрал!" Но на следующий день он с такой же настойчивостью требовал деньги обратно. Обычно Хелен заранее забирала деньги у упирающихся братьев, а на следующий день возвращала их отцу. Ей шёл шестнадцатый год, но ростом она была уже почти в шесть футов - высокая, очень худая девочка с большими руками и ногами. За крупными чертами её скуластого лица пряталось постоянное почти истерическое возбуждение.
Близость между ней и отцом крепла с каждым днём - она была такой же нервной, вспыльчивой, раздражительной и несдержанной на язык, как и он. Его она обожала. Он же заметил, что любовь Хелен к нему и его к ней всё больше и больше сердит Элизу, а потому всячески подчёркивал и преувеличивал их взаимную привязанность, особенно когда бывал пьян, и его яростное отвращение к жене и непристойные жалобы на неё демонстративно уравновешивались слезливой покорностью, с которой он выполнял требования дочери.
И обида Элизы усугублялась сознанием, что самая сущность его раскрывалась именно в те минуты, когда любое её движение приводило его в бешенство. Она была вынуждена прятаться от него, запираться у себя в комнате, а её младшая дочь победоносно брала над ним верх.
Отношения Хелен и Элизы портились всё больше - они разговаривали друг с другом резко и грубо, болезненно ощущали присутствие друг друга в тесноте дома. И причина была не только в тайном соперничестве из-за Ганта: девочку, как и его самого, раздражали те же особенности натуры Элизы - иногда Хелен приводила в бешенство медлительная речь матери, постоянно поджимаемые губы, её спокойное самодовольство, звук её голоса, её глубокое невозмутимое терпение.
Ели они гомерически. Юджин уже начал замечать соответствия между едой и временами года. Осенью в подвал закатывались бочки огромных зимних яблок. Гант покупал у мясника целые свиные туши и, возвратившись домой пораньше, сам засаливал их, надев длинный рабочий фартук и закатав рукава на жилистых волосатых руках. В кладовой висела копчёная грудинка, внушительные бочонки были полны муки, глубокие тёмные полки ломились под тяжестью банок с вишнями, персиками, сливами, айвой, яблоками, грушами. Всё, чего он касался, наливалось сочной пахучей жизнью - на его весенних грядках влажной чёрной земли, вскопанной под плодовыми деревьями, благоденствовали огромные курчавые листья салата, которые легко выдирались из чернозёма, усеивавшего их хрустящие черешки мелкими чёрными комочками, пухлая красная редиска, тяжёлые помидоры. На траве валялись лопнувшие сочные сливы, толстые стволы его вишен источали янтарь вязкой смолы; его яблони гнулись, обременённые зелёной ношей. Земля плодоносила для него, как широкобёдрая женщина.
Весна принесла с собой прохладные росистые утра, порывистые ветры, пьянящие метели цветочных лепестков, и среди этого чародейства Юджин впервые ощутил щемящую тоску и манящие обещания времён года.
Поутру они вставали в доме, наполненном ароматом стряпни, и садились за благоухающий стол, на котором теснились яичница с мозгами, ветчина, горячий поджаренный хлеб, печёные яблоки, тонущие в густом сиропе, мёд, золотистое масло, бифштексы, обжигающий рот кофе. Или же на нём красовались груды оладьев, красновато-жёлтая патока, душистые коричневые колбаски, миска влажных вишен, сливы, жирная сочная свинина, варенье. Они плотно ели и за обедом - огромный кусок жаркого, обильно политые маслом бобы, нежные горячие кукурузные початки, толстые красные ломтики помидоров, жестковатый пряный шпинат, тёплый жёлтый кукурузный хлеб, воздушные бисквиты, большое блюдо с запеканкой из персиков и яблок, сдобренных корицей, нежная капуста, глубокие стеклянные вазы с консервированными фруктами - вишнями, грушами, персиками. За ужином они ели бифштексы, шкварки, обжаренные в яйце на сливочном масле, свиные отбивные, рыбу, жареных цыплят.
Для пиршеств в День Благодарения и на рождество покупались и откармливались четыре жирные индейки: Юджин несколько раз в день наполнял их кормушки лущёной кукурузой, но отказывался присутствовать при том, как их резали, - к этому времени их весёлое кулдыканье западало ему в сердце. Элиза начинала печь и варить ещё задолго до праздника, и вся энергия семьи посвящалась великому церемониалу пиршества. За день-два от бакалейщика начинали прибывать дополнительные яства - к привычной еде добавлялось волшебство чужеземных лакомств и плодов: глянцевитые липкие финики, прохладные мясистые винные ягоды, плотно уложенные в маленьких коробочках брюшко к брюшку, матовый изюм, всяческие орехи (миндаль, пекан, бразильские, грецкие), мешочки с разным конфетами, груды жёлтых флоридских апельсинов, мандарины - острые, резкие, томительные запахи.
Восседая перед индейкой или жарким, Гант гремел ножом о нож и накладывал на каждую тарелку гигантские порции. Юджин пировал на высоком стульчике рядом с отцом и набивал свой переполненный животик, пока он не натягивался, как барабан, - бдительный родитель только тогда разрешал ему отложить вилку, когда его желудок больше не проминался под сильным толчком могучего гантовского пальца.
- Вот тут есть ещё пустое местечко! - вопил отец и наваливал на выскобленную тарелку своего малолетнего сына новый ломоть мяса. То, что их пищеварение продолжало функционировать после подобных сокрушительных натисков, делало честь выносливости их организма и кулинарному искусству Элизы.
Гант ел жадно и быстро. Он очень любил рыбу и, когда ел её, обязательно давился костью. Это случалось сотни раз, но каждый раз он внезапно поднимал голову от тарелки с воплем мучительного ужаса и продолжал стонать и вскрикивать, пока десяток кулаков молотил его по спине.
- Боже милосердный! - охал он наконец. - Я уж думал, что на этот раз мне пришёл конец.
- Хоть присягнуть, мистер Гант! - сердилась Элиза. - Ну, почему вы не смотрите в свою тарелку? Не ели бы так быстро, и не давились бы.
Дети, всё ещё возбуждённые, с облегчением возвращались на свои места.
Он питал истинно немецкую любовь к изобилию - вновь и вновь он описывал гигантские забитые зерном амбары пенсильванцев, купающихся в избытке.
По дороге в Калифорнию он был зачарован в Новом Орлеане дешевизной и разнообразием тропических фруктов - уличный разносчик предложил ему огромную гроздь бананов за двадцать пять центов, и Гант тут же её купил, а потом на пути через континент никак не мог понять, зачем он купил эти бананы и что дальше с ними делать.