Иногда он заставлял Хелен декламировать: "И школьный дом ещё стоит, как нищий у дороги; плющом, как прежде, он увит…"26
Потом она сообщала, как травы уже сорок лет вырастают над головой девушки и как седовласый старик узнал в суровой школе жизни, что мало было таких, кто не хотел возвышаться над ним, потому что, видите ли, был он ими любим, и Гант с тяжёлым вздохом говорил, покачивая головой:
- Э-эх! Лучше не скажешь!
Семья пребывала в самом расцвете и полноте совместной жизни. Гант изливал на неё свою брань, свою нежность и изобилие съестных припасов. Они научились с нетерпением ждать его появления, потому что он приносил с собой буйную любовь к жизни и обрядам. По вечерам они смотрели, как он размашистым бодрым шагом выходит из-за угла внизу, и внимательно следили за неизменным ритуалом его действий с той минуты, когда он бросал провизию на кухонный стол, вновь разжигал огонь, с которым всегда начинал воевать, едва войдя, и щедро скармливал ему поленья, уголь и керосин. Покончив с этим, он снимал сюртук и энергично умывался в тазу, - его огромные ладони терли жёсткую вечернюю щетину на бритых щеках со специфическим мужским и очищающим шорохом наждачной бумаги. После этого он прижимался спиной к косяку и чесал её, энергично двигаясь из стороны в сторону. Покончив с этим, он свирепо выплескивал в завывающее пламя ещё полбидона керосина и что-то бормотал себе под нос.
Затем он откусывал порядочный кусок крепкого яблочного табака, который всегда лежал на каминной полке, и начинал бешено метаться по комнате, готовя очередную филиппику и не замечая своего ухмыляющегося потомства, которое следило за всем этим церемониалом с радостным возбуждением. В конце концов он врывался на кухню и с сумасшедшим воплем обрушивал на Элизу свои обличения, сразу беря быка за рога.
Благодаря постоянной и неизменной практике его буйное и прихотливое красноречие до некоторой степени приобрело стройность и выразительность классической риторики - его уподобления были невероятны, и порождались они духом простецкой насмешки, а присущее всей семье (вплоть до самого младшего её члена) острое восприятие смешного получало ежедневно всё новую пищу. Дети теперь ждали вечерних появлений отца с ликующим нетерпением. И даже сама Элиза, медленно и с трудом залечивавшая свою жестокую рану, черпала в них некоторую поддержку. Однако в ней по-прежнему жил страх перед его запоями и где-то в глубине пряталось упрямое и непрощающее воспоминание о прошлом.
Но с течением зимы, по мере того как смерть медленно снимала свою руку с их сердец под натиском буйной и целительной весёлости детей, этих всесильных божков бегущего мгновения, она вновь начинала обретать подобие надежды. Их жизнь замыкалась в них самих - они и не подозревали о своём одиночестве, но знакомы с ними были почти все, а настоящих друзей у них не было вовсе. Их положение было особым: если бы они поддавались сословному определению, то их, пожалуй, пришлось бы отнести к зажиточному мещанству, однако ни Данкены, ни Таркинтоны, ни остальные их соседи, а также и все прочие их знакомые в городе никогда не были по-настоящему близки с ними, никогда не приобщались сочным краскам их жизни - потому что они разбивали все рамки размеренной упорядоченности, потому что в них крылось сумасшедшее, пугающее своеобразие, о котором они не догадывались. Дружба же с избранными - людьми вроде Хильярдов - была столь же невозможна, даже если бы они обладали нужными для этого дарованиями и искали её. Но они ими не обладали и не искали её.
Гант был великим человеком, а не чудаком, потому что чудачество не поклоняется жизни с исступленной преданностью.
Когда он ураганом проносился по дому, меча накопленные грома, дети весело бежали за ним и восторженно взвизгивали, когда он сообщал, что Элиза, "извиваясь, выскочила на него из-за угла, как змея на брюхе" или когда, вернувшись с мороза, он обвинял её и всех Пентлендов в злокозненном господстве над стихиями.
- Мы все замёрзнем, - вопил он, - мы все замёрзнем в этом адском, проклятом, жестоком и богом забытом климате. А брату Уиллу есть до этого дело? А брату Джиму есть до этого дело? А Старому Борову, твоему презренному папаше, было до этого дело? Боже милосердный! Я попал в лапы доподлинных дьяволов, более злобных, более свирепых, более ужасных, чем звери полевые. И эти исчадия ада будут сидеть и смаковать мои смертные муки, пока я не испущу дух!
Несколько минут он расхаживал по прачечной, примыкавшей к кухне, и что-то бормотал себе под нос, а Люк, ухмыляясь, подбирался поближе.
- Но жрать они умеют! - вопил он, внезапно врываясь в кухню. - Жрать они умеют, когда их кто-нибудь кормит! Я до смертного часа не забуду Старого Борова! Хрясть! Хрясть! Хрясть!
Они все покатывались от хохота, потому что на его лице появлялось выражение неописуемой жадности, и он продолжал визгливо и медленно, якобы изображая покойного майора:
- "Элиза, с твоего разрешения я возьму ещё кусочек курочки!" А сам запихнул её себе в глотку с такой поспешностью, старый негодяй, что нам пришлось его унести от стола на руках!
Когда его обличения достигали головокружительных высот, мальчики хохотали как одержимые, а Гант, втайне польщённый, исподтишка посматривал по сторонам, и в уголках его узкогубого рта пряталась усмешка. Элиза тоже смеялась, а потом, оборвав смех, говорила грозно:
- Убирайтесь отсюда! На сегодня с меня хватит ваших представлений!
Иногда всё это приводило его в такое победоносно добродушное настроение, что он пытался неуклюже приласкать Элизу и неловко обнимал её одной рукой за талию, а она сердилась, смущалась и, вырываясь, хотя и не очень энергично, говорила:
- Оставьте. Ну оставьте же. Время для этого давно прошло.
Её белая смущённая улыбка была одновременно и жалкой и смешной - где-то совсем близко за ней прятались слёзы. При виде этих редких, неестественных проявлений нежности дети неуверенно смеялись, переминались с ноги на ногу и говорили:
- Ну, пап, не надо!
Юджин впервые осознал одну из подобных сцен, когда ему шёл пятый год, - в нём колючими сгустками поднялся стыд, царапая горло; он конвульсивно дёрнул шеей и улыбнулся отчаянной улыбкой, как улыбался впоследствии, когда смотрел на скверных клоунов или на актёров, разыгрывающих сладенькую сентиментальную сцену. И с этих пор всякая нежность между ними вызывала в нем это первозданное мучительное чувство унижения: проклятия, вопли, грубость стали для них настолько привычными, что даже намёк на ласку воспринимался как безжалостная аффектация.
Однако по мере того, как медлительные месяцы, замутнённые горем, начали проясняться, в Элизе постепенно вновь пробуждалось могучее врождённое стремление к собственности и свободе, а вместе с этим возобновилась и былая скрытая борьба их противоположных натур. Дети подрастали, у Юджина уже завелись приятели - Гарри Таркинтон и Макс Айзекс. Женская природа в ней угасала, как зола.
Одно время года сменялось другим, и вновь разгорался старый раздор из-за налогов, с которыми было связано владение землёй. Возвращаясь домой с налоговой повесткой в руке, Гант кричал с искренним бешенством:
- Во имя бога, женщина! К чему это приведёт? Не пройдёт и года, как мы все окажемся в богадельне. О господи! Я очень хорошо знаю, чем всё это кончится. Я разорюсь, все наши деньги до последнего гроша перекочуют в карманы этих вымогателей, а остальное пойдёт с молотка. Да будет проклят тот день, когда я был таким дураком, что купил первый клочок земли. Помяни моё слово, мы будем хлебать благотворительный супчик ещё прежде, чем кончится эта ужасная, эта жуткая, эта адская и проклятая зима!
Элиза задумчиво поджимала губы и внимательно читала графу за графой, а он глядел на неё с невыразимой мукой на лице.
- Да, и вправду ничего хорошего нет, - говорила она и прибавляла. - Жаль, что вы не послушали меня прошлым летом, мистер Гант, когда был случай избавиться от усадьбы Оуэнби, которая не приносит ни гроша, и приобрести взамен те два дома на Картер-стрит. Мы бы получали за них аренды по сорок долларов в месяц, начиная с того самого времени.
- Не желаю больше приобретать никакой земли до самой смерти! - вопил он. - Из-за неё я был бедняком всю мою жизнь, а когда я умру, им придётся выделить мне даром шесть футов на кладбище для нищих!
Тут он принимался мрачно философствовать о тщете человеческих усилий, о том, что и богатые и бедные одинаково упокоятся в могиле, о том, что "с собой всё равно ничего не возьмёшь", завершая свою речь чем-нибудь вроде: "Да что говорить! Конец-то один, куда ни кинь!"
Или он начинал декламировать строфы из "Элегии" Грея27, применяя эту энциклопедию оптовой меланхолии довольно невпопад:
…ждут часа неизбежного равно,
И лишь к могиле славы путь ведёт.
Но Элиза угрюмо оберегала то, чем они владели.