Может, права Наталья, утверждая, что у него, у Сигизмунда, потрясающий дар деньги от себя отваживать? Мысли бестолково теснились в голове, мешая друг другу. Нет, хватит! Как только платье высохнет - соблазны в себе побороть, золотую лунницу девке за ворот опустить, чтобы не отсвечивала. Куртку дать. Старую. Все равно выбрасывать. Джинсы - натальины старые - дать! И - вон! И чтоб ноги!.. ...Так просто - "и вон"? Вздохнув, Сигизмунд встал и направился в ту комнату, где стояли компьютер и диван. В жилую. Он кабинетом ее называл. Выдвинул ящик письменного стола. Завздыхал. Две пятидесятитысячных вынул старыми купюрами. Рыжими. Те, к которым сейчас уже с подозрением относятся. На свет всегда их смотрят, пальцами трут. Чеченцы в свое время эти "полтинники" ловко подделывать насобачились. Непоследовательны вы, Сигизмунд Борисович. Ох, непоследовательны! Взял купюры. Назад, на кухню, вернулся. Девка неподвижно сидела боком на подоконнике. В окно тупо глядела, на двор. На детский сад. На Софью Петровну с пудельком. Софья Петровна топала к помойке ведро выносить. Пуделек благовоспитанно трусил следом. На ворон смотрела. На машины, что во дворе стояли. На серое скучное небо. На праздничный золотой крест Казанского собора, вознесенный над крышами. Взгляд у девки был неподвижный, как у кошки, сидящей в форточке. Белесые козьи глаза тупо и равнодушно пялились на утро Великого Города. "Жениться на ней, что ли?" - подумалось вдруг ни с того ни с сего. Сигизмунд пронес руку мимо девки и пощупал рубаху, висевшую на батарее. Высохла. Он сдернул ее. Девка недоуменно обернулась. Сигизмунд потряс рубахой. Потыкал пальцем то в себя, то в девку и неожиданно для самого себя выдал: - Ты - одевать! - И добавил: - Двала! Девка взяла залинявшую рубаху, приложила к себе, явно гордясь, и ушла выполнять приказ. Ступала она очень осторожно, как отметил Сигизмунд и, подобно муравью, пользовалась раз и навсегда выверенным маршрутом. В полной безопасности же мнила себя, видать, лишь на тахте. Черт! Тахта! Вши! Изверг этот охтинский, мать его ети! И тут Сигизмунд вспомнил о том, что зловредный кобель обувку девкину сгрыз. О Господи! Сигизмунд взял стремянку и полез на антресоли - искать старые резиновые сапоги Натальи. Вроде, завалялись. Кажется, на антресолях Наталья еще не шарила. Сапоги сыскались. И даже не дырявые. Пока Сигизмунд торчал на стремянке, девка выбралась из комнаты. Замерла. По всему было видно, лихорадочно соображает про себя - как надлежит отнестись к увиденному. Сообразила - спряталась назад и дверь затворила. Ну, полная клиника! Сигизмунд спустился на пол и убрал стремянку. Крикнул: - Двала! Иди сюда! Дура, вроде, поняла. Высунулась. Удостоверилась, что стремянки нет. Осторожно выбралась в коридор. Сигизмунд показал ей сапоги. - Примерь. Она плюхнулась прямо на пол и, ухватив сапог обеими руками, принялась натягивать. Сапог оказался великоват. Сигизмунд убедился в этом, прощупав носок пальцем. - Ничего, - сказал он, - мы стелечку положим... Юродивая девка вцепилась во второй сапог - видать, боялась, что лишат ее роскоши. Сигизмунд оставил ее тешиться с обновой и вытащил полиэтиленовый мешок, куда обычно складывал шерсть, вычесанную из кобеля. Эту шерсть он напихивал в обувь, там она сваливалась и превращалась в превосходные теплые стельки. С мешком кобелиной шерсти Сигизмунд направился к юродивой. Невзирая на сопротивление, решительно сдернул с ее ноги сапог и вложил в него шерсть. Примял и расправил, чтобы не было комков. Та же операция была проделана и со вторым сапогом. Юродивая прижала вновь обретенные сокровища к груди и немного покачала их, как младенца. Сигизмунд постучал себя пальцем по голове и принес теплые зимние брюки. Старые. Они были ему узковаты - располнел за последние годы. А выбросить как-то жаль. Понудил девку натянуть брюки.