Подтер пол. Вымыл руки. Вернулся к пленной наркоманке. И только тут увидел, что подол у нее мокрый. У себя дома, значит, мостовые с мылом... Тут Сигизмунд сжал кулаки. - Твоим денег не хватит, гнида, за тебя откупиться! Поняла?! Ты че, думаешь, раз русский - так и гадить можно? Ты у меня... Девка вдруг начала краснеть. В глазах появилась ненависть. Совсем бешеными они стали. И заорала что-то в ответ. Поняла, видать. Долго орала. Замолчит, а после снова принимается. И визгливо так, истерично. И не по-эстонски она орала. Интонации другие. И не по-фински. Но все равно чудь белоглазая. Явно по-прибалтийски орет. Вон свистящих сколько. А девка так надсаживалась - аж на тахте подпрыгивала. Чаще всего повторялось слово "двала". Тут Сигизмунда осенило. - Тебя что, Двала зовут? - Он оборвал ее гневную тираду. Ткнул в нее пальцем. Ты, Двала! Она окончательно рассвирепела. Замолчала, сопеть стала. Зенки белесые таращить. А Сигизмунд успокоился. Есть контакт! - А что, - рассудил он, - красивое имя. Двала. А я - Сигизмунд. - Он ударил кулаком себя в грудь. И еще: - Сигизмунд - Двала, Сигизмунд - Двала... До девки, вроде, что-то дошло. Пробилось, видать, в ее мультипликационный мир искусственных грез. - Сигисмундс, - повторила она. - Харья Сигисмундс... Игхайта лант'хильд йахнидвала... - Я те дам - "харя"! - обиделся Сигизмунд. Она скорчила умильную морду. - Харья! - сказала убежденно. - Махта-харья! Стало быть, "харя" на ее языке вовсе не ругательство. А вот что? - Что же мне с тобой делать-то? Он достал из кармана золотую лунницу и покачал над ней, держа за ремешок. Она вся так и встрепенулась. За лунницей глазами водить стала. - Твое? Где взяла? Подарил кто или украла? Понимал, конечно, что девка ему не ответит. Сам для себя говорил. Тут девка, глядя на Сигизмунда, что-то моляще вымолвила. Отдать, небось, уговаривала. Если это и впрямь отвязная подружка кого-нибудь из бугров, то будет лучше, ежели лунница вернется к владельцу вместе с носителем. А для него, Сигизмунда, самое главное сейчас - чтобы эта идиотка не сбежала. Иначе не отбрешешься потом. С другой стороны, если девке дурной лунницу вернуть, глядишь, и успокоится. Может, ей без лунницы ходу назад нет? Сигизмунд молча встал и, покачивая лунницу в руке (до чего же увесистая!) пошел в прихожую. Запер все замки на входной двери, а ключи сунул в карман старой куртки, что бесполезно висела на вешалке. Ибо решил он, Сигизмунд, по доброте да мягкости, пленницу развязать. Не фашист же он какой-нибудь. Если девкины предки красных партизан на лесопилке живьем распиливали, то это не означает, что он, Сигизмунд, должен брать с них пример. Негоже это - на беззащитной сторчавшейся дуре за грехи ее предков отыгрываться. Опять же, от лежания в связанном виде повредить она в себе чего-нибудь может. От супруги своей Натальи, гинекологически опечаленной дамы, ведал Сигизмунд: женский организм - механизм сложный и скудному мужскому уму недоступный. Повредится эта паскуда изнутри - не расхлебаешь потом неприятностей. И вот, глядя на себя как бы печальными глазами записного миротворца, умиляясь на собственное добросердечие, отправился Сигизмунд наркоманку от пут избавлять. Кобель к тому времени догрыз уже девкину чуню и теперь, стоя на тахте, покушался на вторую. Девка, яростно шипя, отлягивалась. - Пшел, - сказал Сигизмунд, сгоняя кобеля. Девка повернулась к Сигизмунду и сказала что-то. С явным презрением процедила. Себя, Двалу, помянула, голосом выделив. Сигизмунд не обратил на это внимания. Приподнял ее и надел лунницу обратно ей на шею. Затем водрузил девкины ноги себе на колени и, согнувшись, стал распутывать бельевую веревку. Конечно, полагалось бы ножом путы разрезать. Но во-первых, в доме не было достаточно острого ножа.