- Но ведь поджог стогов не изменит жизнь к лучшему, правда, дружище?
Работник не ответил и, исподлобья взглянув на Чарльза, повел коня в стойло.
В полумиле от Марни долина сужалась и река начинала петлять. Она бежала через жизнерадостные луга, покрытые мягкой сверкающей зеленью, по берегам ее окаймляли густые леса и вздымались зеленые гряды холмов, лишь кое-где желтевшие неровными пятнами каменоломен. Добротный камень, буйный строевой лес и поток прохладной воды - всё это являло собой тихую уединенную местность, укрытую от порывистого злого ветра; один из тех благословенных краев, которые Святая Церковь так любила освящать своими прекрасными крепкими зданиями. А потому даже чужеземец, впервые услышавший такие названия, как "ферма Аббатства" и "мельница Аббатства", пройдя по дороге из города пару миль и оставив позади и ферму и мельницу, скорее всего ожидал насладиться видом каких-нибудь монастырских руин. Что же касается Эгремонта, то он фактически родился среди развалин Аббатства Марни; этот священный остов был тесно связан в его памяти с первыми, самими яркими детскими грезами; каждый камень был знаком ему, словно он еще в старину, будучи одним из монахов, исходил здесь всё вдоль и поперек; и тем не менее всякий раз он не мог совладать со своими чувствами, когда взору его представали величайшие руины одной из самых величественных религиозных обителей Северной Англии.
На площади не менее чем в десять акров до сих пор можно созерцать останки великого Аббатства; оседающие памятники, в большинстве своем поросшие мхом и покрытые плесенью, обозначают места, где некогда проходили службы и размещались крытые сады предыдущих владельцев; здесь всё еще видны развалины резиденции лорда-аббата, а там - намного лучше сохранившийся (ведь технология была искусней, а материалы - прочнее, на века) вместительный странноприимный дом, который в те времена служил не обиталищем болезней, а местом, где свято чтили законы гостеприимства, и любой путешественник, будь то гордый барон или одинокий пилигрим, мог испросить убежища и никогда не получал отказа; у этих дверей, что звались Вратами Бедняков, крестьяне с земель Аббатства, если того требовала нужда, могли и днем и ночью получить одежду или еду.
А вот в самом сердце этой части руин, занимая не меньше двух акров земли, всё еще высилось сооружение, прочностью одолевшее время, а красотой в конце концов отвратившее ярость людскую: церковь Аббатства, один из благороднейших образцов христианского искусства, пусть и не совершенный по форме и состоянию, но от этого не менее восхитительный. Летний небосвод служил ей теперь единственной крышей, а зияющие пустоты на месте роскошных стрельчатых окон, лишь кое-где сохранивших остатки сказочных наличников, делали симметрию арок бескрайней; однако остальное здание уцелело.
Если смотреть через западное окно, то взгляд, минуя поперечный придел Пресвятой Девы, который до сих пор украшают пилястры из мрамора и гипса, еще, по крайней мере, триста футов будет скользить вдоль нефа, созерцая гордо устремленные ввысь колонны, - до того места, где не тронутые временем стены церкви заливает свет, озаряющий восточную сторону неба. По обе стороны часовни Девы Марии вздымались башни. Одна из них, необычайно древняя, выполненная в стиле, который обычно именуют норманнским - приземистая, квадратная и мощная, - едва возвышалась над западным фасадом; другая же выглядела совершенно иначе. Высокая, изящная, легкая - чистый образец готического стиля; камни, из которых она была сложена, блестели, даже сверкали так, словно их высекли не ранее, чем вчера. На первый взгляд верхушка башни казалась поврежденной, но на самом деле ее попросту не достроили: работы велись до того самого дня, когда явился королевский уполномоченный Болдуин Греймонт, чтобы выяснить, как обстоят дела в этой смиренной обители. Аббаты любили оставлять о себе добрую память - и строили здания на пользу людям, что прибавляло монастырю красоты и облегчало жизнь его обитателей; последний церковный лорд из рода Марни, человек тонкого вкуса и к тому же умелый архитектор, уже начал было возводить эту новую колокольню для своей братии, когда ему зачитали суровый указ, который гласил, что колокола отныне должны замолчать. И запрещалось впредь исполнять гимны в приделе Девы Марии, и нельзя было теперь зажигать свечи на главном алтаре, и закрылись навеки Врата Бедняков, и не осталось у скитальцев приюта.
Весь остов храма был покрыт сорной травой; здесь и там росли колючие кусты ежевики. День выдался знойный, огненное дыхание полдня всё еще раскаляло воздух; несколько коров, скорее ища укрытия от жары, нежели в поисках пищи, забрели в храм через одну из множества сломанных арок и теперь лежали в тени нефа. Подобное осквернение места, некогда святого, но вовеки благословенного и прекрасного, больно ранило чувства Эгремонта. Он вздохнул, отвернулся и направился далее по дорожке, которая вскоре привела его в монастырский сад. Сейчас от прежнего великолепия здесь сохранился лишь большой четырехугольник (он очерчивал былые границы разбитого братией сада) и одинокая ива посреди; возникало ощущение, что это стариннейшее дерево из тех, какие можно найти на свете: согласно преданию, она была еще древней, чем благословенные стены Аббатства. По сторонам этого четырехугольника располагались трапезная, библиотека и кухня, а над ними - кельи братии и дормиторий. К этим комнатам без крыш вела поврежденная лестница; подниматься по ней было довольно опасно, но ведь Эгремонт был здесь как дома, а потому без каких-либо колебаний вскарабкался наверх; вскоре он оказался на возвышении, с которого хорошо просматривался весь сад; вдали простирались обширные владения братии и примыкавшее к ним старое кладбище, некогда обнесенное оградой, которое, в свою очередь, граничило с монастырским садом.
Это был один из тех летних дней, которые до того безмятежны, что возникает ощущение, будто природа решила немного передохнуть. Усталые ветра дремали в неведомом благодатном ущелье, солнечные лучи нежились на знойном пригорке; сонная река словно в забытьи катила свои воды; ничто не тревожило луговую траву, не трепетала ни одна ветка.
Эта необычайная тишина сулила прекрасную возможность остаться наедине с собой; и вот теперь, вдали от окружающих, мысли Эгремонта встрепенулись и понесли его далеко-далеко от священных руин Аббатства.
Обмен незначащими фразами с фермером и работником заставил его задуматься. Отчего Англия уже совсем не та, какою была в пору его беспечной юности? Отчего в жизни бедняков наступили тяжелые времена? Он стоял посреди развалин, которые, как хорошо подметил фермер, видели множество перемен: менялись вероучения, династии, законы, нравы. В стране обрели величие новые сословия, появились новые источники богатства, обновился и самый характер власти, к которой это богатство неизменно вело. Его родной дом, его родное сословие утвердились на развалинах той громады, того воплощения стародавнего великолепия и могущества, что простиралось окрест. Теперь же и этому сословию угрожала опасность. А Народу, миллионам людей, занятых тяжелым Трудом, на слепом усердии которых в этот переменчивый век держалось абсолютно всё, какие перемены принесли эти столетия им? Можно ли соотнести то, как улучшилось положение народа в национальном масштабе, со становлением правителей, которые наполнили богатствами всего мира сокровищницы избранного класса, что позволило его представителям гордо объявить себя первой среди наций, самой могущественной и самой свободной, самой просвещенной, самой высоконравственной и самой набожной? Разве хоть кто-нибудь поджигал стога во времена лордов-аббатов? А если нет, то почему? Отчего скирды сена графов Марни следует уничтожать, а то же сено, принадлежащее аббатам Марни, - щадить?
Все эти размышления и думы были прерваны чьими-то голосами; оглянувшись, Эгремонт увидел на кладбище двух человек: один из них стоял подле надгробия, которое его спутник, судя по всему, пристально изучал.
Первый, рослый мужчина, несмотря на простоту своего одеяния, отнюдь не выглядел бедняком. По одежде - темному вельветовому костюму и кожаным гетрам - нельзя было понять, кто он такой. Подобным образом одевались и приходские помещики, и местные егеря. Когда он снял и бросил на землю широкополую шляпу, Эгремонт увидел открытое мужественное лицо. В молодости щеки незнакомца, вероятно, покрывал румянец, но время и его вечные спутники - мысли и страсти придали лицу бледность; каштановые волосы, выгоревшие, но еще не седые, прядями падали на высокий лоб; красивые и безупречные черты лица, прямой нос, правильной формы рот, белые зубы и ясные серые глаза соединялись в одно гармоничное целое. Он выглядел лет на сорок с небольшим, и мужественная крепость, присущая этому возрасту, соответствовала атлетической фигуре лучше, нежели юные годы, которым под стать изящная гибкость.
Незнакомец раскинул в стороны свои могучие руки, издал громкое восклицание, которое говорило о том, что он ужасно устал, после чего возвестил своему спутнику, что намерен отдохнуть в тени старой ивы в близлежащем саду и, предложив товарищу составить ему компанию, поднял с земли шляпу и зашагал прочь.
Было в его внешности нечто такое, что привлекло внимание Чарльза; дождавшись, пока мужчина присмотрит подходящее место и устроится отдыхать, Эгремонт спустился в монастырский сад и заговорил с незнакомцем.