Можно ли одолеть бесов?
В романе Федора Сологуба "Мелкий бес" главный герой, мелкий бес Ардальон Борисыч Передонов швыряет горящие спички в окружающих, рожденных его безумным воображением "сородичей", бесенят, отбиваясь от них днем и ночью. Спички гаснут на ветру. Роман этот был прочитан "всей образованной Россией", по словам Александра Блока, рафинированного интеллигента, мистика, великого поэта, который в самоубийственном отчаянии неизбежного приятия надвигающегося Хама, пишет в поэме "Двенадцать" запредельно кощунственную "молитву" бесов, просящих у Всевышнего благословения:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови –
Господи, благослови!
Тривиально и – перефразируя Осипа Мандельштама – вовсе не "сладко повторять": жизнь и смерть на кончике языка.
Язык сам, как система знаков, нейтрален, но, становясь выражением человеческой души, выносит все добро и зло, живущие в ее извилинах, всю порой избыточную жажду любви и не менее, если не более, избыточную жажду ненависти.
Если задуматься о двух феноменах – насилии и литературе, тотчас возникает вопрос: является ли литература лакмусовой бумажкой насилия в реальности или самой по себе влиятельной силой, порождающей насилие?
Композитор Игорь Стравинский, отметая славословие своему творчеству, говорил, что всего-навсего ремонтирует старые корабли. Если представить себе литературу, как древний, ветхий и вечно новый корабль, на котором время поколение за поколением меняет обшивку, снасти, заменяет паруса паровой машиной, а затем двигателем внутреннего сгорания, неизменной осью этого гениального человеческого сооружения, потомка Ноева ковчега, является противостояние – любовь-ненависть, милосердие-насилие. Корабль литературы подобен Летучему Голландцу, но мощь его вторжения в души и не всегда спасения наших душ, превышает все реальные корабли. Истинный писатель, подобный привидению на капитанском мостике Летучего Голландца, умеет провести этот корабль в самые темные тайники смертельного любопытства души человеческой.
В классические времена названия великих произведений были предельно просты, отражая это единство противоречий, противопоставляя зло и насилие добру и милосердию: "Коварство и любовь" Шиллера, "Война и мир" Толстого, "Преступление и наказание" Достоевского.
С одной стороны, во всех жанрах литературы – лирике, эпосе, драме, мемуарах, не говоря уже о детективах и научной фантастике, а с другой стороны, во всех работах великих психоаналитиков, таких, как Фрейд, Юнг, Адлер, Фромм, исследовавших нарциссизм, мазохизм, садизм – господствуют две движущие силы – любовь и ненависть.
Любовь в своем физическом выражении это стремление слиться с любимым существом, чтобы ощутить истинный смысл человеческого существования, во имя которого тебя привели в этот мир. Но даже в эти мгновения исподтишка щекочет языком тот самый библейский змей, нашептывая насилие, как еще более высокое наслаждение.
Слишком часто оказывается, что агрессивность сильнее сексуальности.
Слишком часто "основным инстинктом" оказывается не секс, по Фрейду, а ненависть к врагу, противнику, сопернику. Ненависть к слишком умному. Ненависть к приносящему добрую весть, за что его распинают. Наконец, просто ненависть к ближнему, вызывающему ярость, явно не "благородную", тем, что нос у него не такой – длинный, горбатый, кривой, плоский, трава у него во дворе зеленее.
Прометею клюет печень не орел, а ненавидящие его за такое, казалось бы, возвышенное желание: принести людям огонь. Подумаешь, изобретатель, освободитель, жаждущий нас осчастливить, знаем мы таких. А ведь и вправду: мировой пожар раздует, все человечество спалит, добрыми намерениями вымощена дорога в ад.
Вспомним "Илиаду", "Одиссею", "Энеиду", любимых нами трех мушкетеров, героев-ковбоев из "вестернов" – заколоть человека шпагой, зарубить мечом, настрелять горы трупов – ничего не стоит. И заметьте, все это во имя справедливости.
Все начинается, казалось бы, с невинных порывов, требующих сбросить напряжение до дрожи в кончиках пальцев от внезапного и резкого подъема адреналина в крови, выместить его на любом, кто подвернется под руку: сам не знаю, как случилось; вовсе не со зла; прости, друг. И – ненароком – ножом в грудь, сковородкой по голове. И до смерти. Заметьте, имеются в виду случаи как бы "чистые", без влияния алкоголя или наркотиков.
Всем нам знакомо насилие, заранее предполагающее сопротивление и также наперед защищаемое законом, – полицейского, сборщика налогов, автоинспектора, пограничника, таможенника. Приближаясь к исполнителям этих ролей, ни в чем не повинный человек также заранее ощущает себя виноватым, жертвой.
Кто же из нас не испытывал желание, абсолютно оправданное, по велению сердца, совершить насилие за дело – против вора, прелюбодея: подлец, сволочь, живут же такие.
Слишком часто в прошедший век, подобно эпидемии, свирепствовала самая, пожалуй, подлая форма насилия: насилие от страха. Это было делом целой страны: враги народа, прислужники империализма, отродье человечества. Заметьте, "ярость благородная" вскипала как волна сначала против своих, а затем уже и против истинных врагов, фашистов, нацистов. В 20-30-е годы нарождающаяся советская литература полна была насилия, крови, убийств во имя революции, классовой борьбы, диктатуры пролетариата. Вспомним клич Максима Горького: "Если враг не сдается – его уничтожают". Затем наступает и вовсе потрясающий своей подлостью феномен, победоносно шествовавший по всем весям "победившего социализма": литература вообще не писала о насилии, воспевала розовую жизнь, в то время, как в реальности совершалось ни с чем не сравнимое в истории человечества насилие: казнили, сажали в тюрьмы и лагеря, ссылали миллионы людей. Насилие было возведено в государственную политику. Бесправие, доносительство, угрозы, ложь, – все элементы насилия – были возведены в закон. Чаще всего неписанный, но весьма реально ощутимый. Официально смертная казнь и вовсе не существовала. Лишь 13 января 1950 подарком к моему дню рождения вождь народов издал приказ о смертной казни: даже у этого отъявленного убийцы миллионов что-то там шевелилось на донышке души: то ли неузаконенная арифметика убиения, то ли призрак собственной смерти испугали его.
Нравственный закон внутри нас
Слова эти Иммануила Канта о небе над нами и нравственном законе внутри нас порядочно затерлись, как старые, вышедшие из употребления монеты, и все же существуют подобно невидимым звездам в полдень. Оказывается библейская заповедь "Не убий!" – не для красного словца.
Старуха-процентщица, убитая Раскольниковым, пробуждает в нем этот нравственный закон, который звал переступить Ницше в знак протеста против иудео-христианского милосердия, взывая к языческой мощи. Но есть вещи, переступив которые, уничтожаешь сам себя. Другое дело, что успеваешь наделать страшные преступления, уносящие жизнь не только того, кто лично тебе ненавистен, а сотни миллионов безвинных.
В наши дни, при страшном разгуле террора, пытаются оправдать бедных террористов. Даже ужасного Минотавра изображают несчастным существом с уймой комплексов неполноценности. Раньше все было четко и не всегда примитивно: Тезей убивает Минотавра и освобождает Ариадну.
В прошлом, по сути, и вовсе еще не отошедшем веке революций, войн и братоубийственных кровопролитий (слишком близок и все еще дышит нам в затылок) литература нередко выставляла героев, которые по первому движению нашей души вызывали эмоционально наше восхищение. А ведь они были далеко не праведники. Вспомним фильм Витторио де Сика "Генерал де ла Ровере": герой – бузотер, сквернослов, преступник, сидящий в тюрьме, то есть по всем правилам отрицательный тип, силой обстоятельств возглавляет восстание, становится народным героем. Истинный праведник, к примеру, "идиот" Достоевского отступал на задний план.
В 60-70-е годы почти не было описаний насилия по иной причине: слишком еще дышала в затылок эпоха "великого террора". Но в последнее десятилетие обозначается в русской литературе совершенно новое, ранее не встречавшееся отношение к насилию, убийству себе подобного, к заповеди "Не убий!".
Новое время, после вседозволенного насилия власти, сменилось вседозволенностью индивида. Разве, казалось бы, неправедна обсуждаемая в новой литературе идея расправы с подонками, святой мести оставшимся в живых убийцам? Нужно ли при этом проникать в их мерзкие души (Ставрогин в "Бесах", Смердяков в "Братьях Карамазовых", Соколович в "Петлистых ушах" Бунина)? Речь идет о неподсудности настоящих людей, взявших правосудие в свои руки. Именно, настоящих, а не назначенных в "тройки", где не было случая, когда один против, а двое – за или двое против, один – за, а всегда существовало редкое по преступности единодушие: расстрел. Приговор писали под диктовку страха, который должен был быть превентивным, всенародным, стоящим на страже каждой живой души. Убийца не мучается, как Раскольников. В новой же России, после падения СССР со всеми его преступлениями, всех переворотов и обвалов, эта самая душа живая, которая столькие годы обладала невероятной силой сопротивления, внезапно ослабела, опустилась, лишилась даже инстинкта самосохранения, даже отличающего все живое желания продолжать род.
Вроде бы на поверхностный взгляд вернулась вера, но, по сути, все продолжают жить в оголенном, обезбоженном мире, где нет закона, нет милосердия, нет Божественного присутствия – Шехины, (от ивритского слова "Шахен" – сосед). Вся надежда на справедливость ложится на плечи человека. Устанавливающий справедливость чувствует, что если он этого не сделает, это не сделает никто.