Когда думаешь о том, что удалось дожить до самоубийства Гитлера, Нюрнбергского процесса, смерти Сталина, опровержения "дела врачей", начинаешь осторожно верить, что еще не все потеряно.
Отец принадлежал к удивительному по альтруизму и чистоте души, несмотря на все их заблуждения, поколению евреев, родившихся в Восточной Европе в начале двадцатого века. Мало кто из них еще в молодые годы остался в живых. Многие из тех, кто учился с ним в гимназии, с юности узнали издевательства антисемитов и уехали учиться, главным образом, во Францию. Некоторые из них, как Давидка Букштейн и Яша Кофман, погибли в гражданской войне в Испании в чуждом им, но таком наивно альтруистическом желании в Гренаде "землю крестьянам отдать".
Другие пали под Севастополем и Одессой. В живых, насколько я знаю, осталось несколько уехавших еще в 20-е годы в Палестину, Журналист и переводчик Мордехай Север (Свердлик), сидевший с отцом на одной школьной скамье, работал в газете "Давар". А закадычный друг отца Шика Гершенгорин был долгое время после войны главным архитектором Версаля.
И когда я открыл для себя работы Эммануила Левинаса, которого сегодня во Франции считают одним из величайших философов XX века, я понял, что судьба дала ему долгую жизнь стать рупором отцовского поколения, его устами. О них писал Мандельштам в стихотворении "1 января 1924", знаменательно помеченном двумя датами – 1924 и 1937:
Я знаю, с каждым днем слабеет
жизни выдох,
Еще немного – оборвут
Простую песенку о глиняных обидах
И губы оловом зальют...
Надо быть неисправимым в самом своем корне оптимистом, чтобы в гибельной бездне строить философию на столь же абсолютном запредельном альтруизме, основанном на встрече с Другим, с Богом – "лицом к Лицу". Но только такой запредельный подход, названный Левинасом "Бесконечным", может и быть альтернативой предельной бездне безнадежности, насилия и гибели, обозначенной Левинасом "Тотальностью".
Эммануил Левинас родился в Ковно (Каунасе), в семье, где традиции иудаизма, изучения иврита сочетались с изучением европейских языков и культуры. Уехал во Францию, учился на философском факультете Страсбургского университета. В 1930 году получил французское гражданство. В том же году он публикует работу "Теория интуиции по отношению к феноменологии Гуссерля", с почтительной критичностью обращаясь к учениям двух великих евреев – французского философа-интуитивиста Анри Бергсона и немецкого философа Эдмунда Гуссерля.
Начинается Вторая мировая война. Франция капитулирует. Левинаса спасает французская военная форма. Он попадает в лагерь военнопленных.
Все его близкие в Литве гибнут от пуль разгулявшейся расстрельной братии. Жена и дочь во Франции остаются в живых.
Удивительно, как молодой начинающий философ уже в 1935 году, в работе "О побеге", нащупывает свою дорогу, в противовес торжествующим в Европе феноменологии Гуссерля, интуитивизму Бергсона, онтологии Хайдеггера.
Отталкиваясь, в определенной степени, от экзистенциальной позиции Габриэля Марселя, он определяет свободу как возможность изменения "я" внутри неизменяющейся "тяжести бытия".
Как освобождение "я" от себя самого, от своего эгоистического "постава".
Левинас как будто предчувствует, какой чудовищный опыт существования на грани Ничто обрушится на него через считанное число лет, сосредотачиваясь, как пловец, перед надвигающимся девятым валом.
Более шести лет, с 1939-го по 1945-й, Левинас находится в немецком плену, в концентрационном лагере, где у него, накапливаясь в набросках и фрагментах, вызревает книга "От существования к существующему" ("De l’ехistence a’ l’ехistent"). Только в плену неотступающей мыслью, сверлящей сознание, может быть мысль о существовании и существующем. Книга выходит в свет в 1947 году. В ней он уже намечает главные понятия своей философии, которые будут развернуты в следующей, одной из главных его книг, "Тотальность и Бесконечное" ("Totalite et Infini", 1961).
В каждодневном плену несуществования философ записывает: "Не обременено ли бытие другими пороками, кроме своей ограниченности и ничто? Не таится ли в самой его позитивности некое изначальное зло? Не является страх бытия – ужас бытия – столь же изначальным, как и страх смерти?"
Этот ужас бытия Левинас называет "безличным наличием – "ilуа".
Обратите внимание, что в "безличном наличии" дважды возникает корневое – "лицо", которое станет главным понятием философии Левинаса.
"ilуа" – это изначальное, неисчезающее, непрерывное порождение хаоса, бытие до бытия всего, что существует, это ужас нескончаемости бытия, которое ничем не может быть разорвано, и от его непрерывности невозможно ускользнуть. Ужас перед бессмысленностью этого "ilуа", которое невозможно разорвать, из которого не уйти, – более первичен и безысходен, чем ужас от постижения хайдеггеровского Ничто. И наша вовлеченность в эту ничем не разрываемую тотальность бытия, которое держит нас, более фундаментальна для нашего опыта, чем страх перед смертью.
Безличный оборот "ilуа" можно с натяжкой перевести, как "имеется", "есть", "существует". Хайдеггер в свое время мучился над формулировкой вопроса "что есть бытие?", пытаясь обойти глагол "быть". Для этого он использовал безличный оборот немецкого языка, не содержащий этого глагола – еs gibt– в смысле "оно дает", "дарит". В переписке с французскими философами Хайдеггер обсуждал как возможный перевод "es gibt" – "ilуа l"Еtrе". По Левинасу, это абсурд – считать бытие как "дар", ибо il у а" ничего никому не дает, не дарит и никуда не исчезает, постоянно присутствует как "ужас нескончаемости, монотонности, лишенной всякого смысла".
Опыт лагерного узника-еврея трагически одолевает спекулятивные построения беспечно обеспеченного уютом в аду Второй мировой войны классического философа-немца.
Философски мыслящий ум ощущает во тьме треснувшего по всем швам, расколовшегося мира "древнюю одержимость концом света", которой единственно предстоит мессианская эсхатология еврейских пророков.
Позднее она станет одним из важнейших понятий философии Левинаса. А пока – бесконечно длящаяся лагерная ночь, бессонница – истинное безличие – ilуа.
Все логические построения, агрессивно размножавшиеся до войны, оказались одинаково абсурдными. Тонкая нить жизни едва держит тебя в зиянии бездны только благодаря такому же, как ты, обреченному "ближнему". Слово во тьме барака чудится возникшим из какого-то забытого в этом кошмаре или вообще не существовавшего, а лишь пригрезившегося лексикона. Живешь благодаря лицу, Лику Другого, Именно так, с заглавной буквы, как Бога, обозначит в дальнейшем это понятие Левинас.
Какой там разум? Он потерял свои изначальные полномочия – связывать людей. Он обнаружил свою самоубийственную (суицидальную) сущность в убийстве себе подобного, до самоуничтожения.
И германская целеустремленность, педантичность вкупе с извращенной любовью к подчинению уже ведет к уничтожению человечества.
В этой юдоли смерти, во тьме насилия, только философ в силах различить свет нового учения. Но для этого надо прожить "авантюру жизни до конца", и тут не должно быть, уговаривает себя узник, нерешительности перед лицом существования. Необходимо "наступить на горло" собственной апатии, ибо это – "бессильное, безрадостное отвращение по отношению к самому существованию, как грузу. Это страх жить, являющийся, тем не менее, жизнью... следствие тошноты, вызванной отвращением к предприятию существования".
Этот "страх жить" жаждет скорейшего разрешения, приводит даже к гибельному подъему духа перед смертью, когда отец говорит ребенку по дороге в газовую камеру, на фоне дымящихся труб крематория: "Потерпи, сынок, еще немного, и все разрешится".
Философ же "обязан поместить себя в мгновение усталости и обнаружить ее событие... тайное событие, осуществлением, а не только исходом которого является данное мгновение".
Молодой философ-узник ставит перед собой цель, программу жизни, уже самим этим утверждая ее, к счастью осуществившееся, долголетие (Левинас, родившийся в 1905-м, умер в 1995-м).
В такой ситуации принуждение, зависимость, издевательства могут быть лишь внешними, ибо "цель усилия выбрана свободно".
Свою обреченность философ-узник одолевает усилием открывшейся ему в этой гибельной бездне великой цели – распознать и донести до мира истину существования, заключенную в отношении к Другому.
Соучастник в сотворении мира людей
Эта истина не просто – в лице Другого, а в феномене встречи "лицом к Лицу", осознаваемом в апогее Торы – встрече Моисея с Богом. Без всяких посредников. Свет этой "встречи лицом к Лицу" абсолютно противоположен платоновскому свету классической философии, более того, этот "Иной" свет обнаруживает в этой философии множество трещин и просадок, неповоротливость в построениях, которые принимали за устойчивость и неопровержимость истины.
"Встреча лицом к Лицу", в отличие от Мартина Бубера (книга "Я и Ты"), видится Левинасом не как встреча двух равных, а предполагает человека с запрокинутой головой и глазами, обращенными к высоте Бога.
По выражению Жака Деррида, младшего современника и, в определенной степени, ученика Левинаса, который открыл последнего европейской философии (работа "Насилие и метафизика. Очерк мысли Эммануэля Левинаса". 1964), человек – это тот, кто "знает, что уже всегда опоздал к случившемуся Бытию".
На лагерном дне, в самой сердцевине теплящейся души, узника возникает Лик, не показываясь, без имени (единственное Имя, которое запрещено произносить, и это не воспринимается как насилие).
Писания – "Лик Яхве – это всецелая личность и полное присутствие Вечности, лицом к лицу с Моисеем, одновременно говорящей ему: "Ты не сможешь увидеть мой Лик".