А дальше — по методу ученой обезьяны (кстати, бананы кончились, надо купить): эту ручечку поворачиваешь, здесь зажигаешь. Вот так.
А вот так выключать. Выключать обязательно. Иначе — смерть.
И поджигать обязательно. Иначе тоже смерть. В общем, кругом смерть, но если увернешься, то быстро и надежно согреешь воду.
Лантхильда откровенно затосковала.
— Ик охта.
Сигизмунд выпустил ее и повернул к себе лицом.
— Что — Охта? — спросил он.
— Ик охта, — повторила девка, пятясь от плиты.
— Хво Охта? — построил Сигизмунд сложную конструкцию на неизвестном языке.
Девка обхватила себя руками, выпучила глаза, затряслась. А потом расслабилась и пояснила спокойно:
— Ик охта.
И еще несколько раз повторила. Для закрепления знаний.
Тогда Сигизмунд тоже затрясся, как припадочный, пуча глаза. Потом остановился, вопросительно глядя.
— Зу охтис! — радостно объявила девка.
Наконец-то Сигизмунд понял, какую роль играл в девкином мире старинный питерский район Охта. Никакой. В тайге этим словом боязнь обозначали. То-то Лантхильда поначалу все твердила: “Охта, охта…” Боялась, стало быть. Всего.
…А тут и чайник закипел. Приготовили кофе, как положено, позавтракали. Сыр ничуть не хуже, если его кусками накромсать. Даже, может быть, и лучше. А то Наталья вечно порежет, как украла. А буржуи в импортных упаковках типа “нарезка” режут как Наталья.
Лантхильда с удовольствием уписывала сыр за обе щеки. Печенье “Октябрь” в кофе макала и со свистом обсасывала. Так уходили последние свидетели эфемерного очарования перестройки. Под стоны кобеля.
Надо бы заехать в банк. Деньги снять. Хрен с ним, с радиотелефоном. Глаза Лантхильде надо ремонтировать.
Сигизмунд вдруг почувствовал, что у него резко поднялось настроение. Сообразил: это из-за охтинского изверга. Нет никакого изверга. И, стало быть, костоломы за лунницей не придут. Ладно, пусть себе висит в шкафу. Есть-пить не просит.
Сигизмунд вывел кобеля. Побродил с ним по двору. Кобель обнюхивал следы, появившиеся за ночь, с деловитостью английского лорда, пролистывающего какую-нибудь утреннюю “Флит-стрит Тайм”.
У крыльца Сигизмунд повстречал Мать-героиню. Бока у нее уже опали, и глядела она голоднее обычного. Видать, ночью обогатила двор очередной партией котов. Завидев человека, хрипло взмяукнула, угрюмо выпрашивая подаяния.
— Ну-у, — строго сказал ей Сигизмунд, — где котят прячешь?
Мать-героиня не успела ничего ответить. Налетел кобель, и киса спаслась в оконце подвала. Кобель несколько раз жлобски гавкнул в подвал, развязно вильнул Сигизмунду хвостом — мол, здорово я ее! — и был взят на поводок.
Охмуренная рекламой Лантхильда вылезла напомнить Сигизмунду, чтоб купил зубную пасту. Такую, какая летает. Трехцветную.
Сигизмунд строго наставил на нее палец и спросил:
— Охта?
Девка удивилась.
— Нии…
Сигизмунд засмеялся, чмокнул ее в щеку, сказал:
— Лантхильд нэй охта.
И гордо удалился, сопровождаемый задумчивым взглядом девки.
* * *
— Какой ты, на хрен, “новый русский”, Сигизмунд, если даже радиотелефона купить себе не можешь.
Таковые раздумья одолевали Сигизмунда, когда он снимал в банке двести долларов. Рублями, разумеется.
И тут же о Лантхильде подумалось. Чем она там, в одиночестве, занимается? Осваивает, небось, что-нибудь новенькое. Только бы дом не подожгла.
Банковский холуй предупредительно открыл перед Сигизмундом двери. Сигизмунд вышел, ощущая в кармане лимон с небольшим.
Сел в машину. Не сразу завелась. Менять надо тачку, менять. И вообще многое надо менять, а иное прикупать, да только клопоморные дела не дают вырваться на просторы хотя бы среднего бизнеса.
А что! А не махнуть ли с девкой куда-нибудь на Багамы? Обесцветить волосы перекисью водорода, брови, конечно, тоже — и прикинуться единым этническим целым.