Среди множества ярких обложек перечитывалась только одна — семеновская “Валькирия”. Да и та не подряд, а с середины: то здесь куснет, то там. То один эпизодик просмакует, то другой, а после снова лениво отложит.
В принципе, фантастику Сигизмунд читал только в семидесятые годы, в журналах “Техника молодежи”, “Уральский следопыт” и “Знание — сила”. Про роботов, которые живее всех живых. И про человечных инопланетян. И, конечно, про строительство коммунистического завтра в Галактике.
“Валькирию” купил случайно. Забрел как-то, изнывая от скуки, в Дом Книги и попал на встречу с писательницей. Писательница раздавала автографы и с серьезным видом отвечала на вопросы прыщавых юнцов.
Чтил Пелевина. Лежал у него бумажный, распавшийся на странички “Омон Ра”. Эта книжица пришла в 93-м. Тяжелый был год. Купил за гроши в газетном ларьке. Купил и порадовался.
На самом верху, под потолком, имелась полка, занятая книгами по искусству. Еще одна эпоха в жизни Сигизмунда. Нарочно хранил так высоко — от пьяных приятелей. Любимых Натальей Глазунова и Шилова Сигизмунд выпроводил из своей жизни вместе с Натальей. А Матисса, Пикассо и Модильяни отначил. Наталье они все равно не нужны. Да и Сигизмунду, если вдуматься, тоже.
Самые нижние полки были заняты неопрятными распечатками, ксерокопиями. Все это потом уже сто раз издавалось цивильными томиками, но распечатки Сигизмунд так и не выбросил. Жалел. Все-таки память.
Краеугольным камнем “памяти” являлась большая обувная коробка, стыдливо задвинутая в задний угол. В коробке хранилась “Кама-сутра” — кипа изогнутых темных фотографий, переснятых со скверной машинописи в сером, будничном 1984 году. Сигизмунд так и не ознакомился с этим трудом. Остался кустарем-одиночкой.
Из предметов, представляющих материальную ценность, на стеллаже имелись: камешек из Крыма — память о первом лете с Натальей; камень с Эльбруса — память об альпинистской юности; цветное фото “Три товарища” — Сигизмунд с двумя друзьями на фоне “Новой Победы” (один из этих друзей вот уже два года как в Штатах, второй вот уже три года как спился); выцветший бумажный петушок — изделие Ярополка эпохи средней группы детского садика; очень пыльное серое макраме неизвестного назначения — подарок матери; несколько разнообразных пепельниц и засохший кактус в маленьком пластмассовом горшочке.
Все это пыльное разнообразие возымело на скудный ум девки ошеломляющий эффект. Минут пять, не меньше, она созерцала стеллаж, вытаращив глаза и раскрыв рот. Потом осторожно потрогала бумажного петушка.
Сигизмунд, подражая псу, с привзвизгом зевнул, и девка опять в страхе отскочила. Он покивал ей: мол, давай, давай…
Девка осмелела. Взяла в руки камешек. Укололась об кактус. Повозила пальцем по пыли. Вздохнула горестно. Полезла посмотреть, что там выше. Уронила себе на голову “Валькирию”. Изумилась.
Подобрала “Валькирию”, стала рассматривать. Картинка, видать, привлекла.
Повертела перед глазами. К Сигизмунду приблизилась, взволнованная. Стала в картинку пальцем тыкать, повторяя бессмысленно:
— Мави… меки… меки… мави…
— Мави, — согласился Сигизмунд. — Конечно, мави. И меки тоже.
Девка пошла шарить дальше.
Фотография самого Сигизмунда с “камрадами” на фоне “Новой Победы” почему-то не привлекла ее внимания. Даже обидно как-то.
С другой стороны, в комнате имелись такие конкуренты — хоть куда. Сигизмунд, едва выдворив Наталью, украсил бывшую супружескую спальню двумя памятниками полиграфического искусства. Один представлял собою огромный портрет Сальватора Дали с тараканьими усами и устрашающе вытаращенными глазами. Дали пялился прямо на постель, смущая редких женщин Сигизмунда. Второй плакат был куплен на Арбате в начале перестройки.