Черт! Тахта! Вши! Изверг этот охтинский, мать его ети!
И тут Сигизмунд вспомнил о том, что зловредный кобель обувку девкину сгрыз. О Господи! Сигизмунд взял стремянку и полез на антресоли — искать старые резиновые сапоги Натальи. Вроде, завалялись. Кажется, на антресолях Наталья еще не шарила.
Сапоги сыскались. И даже не дырявые.
Пока Сигизмунд торчал на стремянке, девка выбралась из комнаты. Замерла. По всему было видно, лихорадочно соображает про себя — как надлежит отнестись к увиденному. Сообразила — спряталась назад и дверь затворила. Ну, полная клиника!
Сигизмунд спустился на пол и убрал стремянку. Крикнул:
— Двала! Иди сюда!
Дура, вроде, поняла. Высунулась. Удостоверилась, что стремянки нет. Осторожно выбралась в коридор.
Сигизмунд показал ей сапоги.
— Примерь.
Она плюхнулась прямо на пол и, ухватив сапог обеими руками, принялась натягивать. Сапог оказался великоват. Сигизмунд убедился в этом, прощупав носок пальцем.
— Ничего, — сказал он, — мы стелечку положим…
Юродивая девка вцепилась во второй сапог — видать, боялась, что лишат ее роскоши.
Сигизмунд оставил ее тешиться с обновой и вытащил полиэтиленовый мешок, куда обычно складывал шерсть, вычесанную из кобеля. Эту шерсть он напихивал в обувь, там она сваливалась и превращалась в превосходные теплые стельки.
С мешком кобелиной шерсти Сигизмунд направился к юродивой. Невзирая на сопротивление, решительно сдернул с ее ноги сапог и вложил в него шерсть. Примял и расправил, чтобы не было комков. Та же операция была проделана и со вторым сапогом.
Юродивая прижала вновь обретенные сокровища к груди и немного покачала их, как младенца.
Сигизмунд постучал себя пальцем по голове и принес теплые зимние брюки. Старые. Они были ему узковаты — располнел за последние годы. А выбросить как-то жаль.
Понудил девку натянуть брюки. Это далось большим трудом. Девка сперва не хотела понимать. Потом не хотела надевать.
Тогда Сигизмунд прибег к последнему средству: слегка съездил ее по уху и показал на брюки. Девка споро схватила брюки и потопала к спасительной тахте.
Вернулась в сигизмундовых брюках. Видно было, что грубым обращением обижена. Мужские брюки висели на ней мешком. Сойдет. Чай не на прием к британскому послу отправляется.
Сигизмунд снял с вешалки старую куртку. Проверил карманы. Нашел старый желудь. Оставил желудь девке во владение.
Расправив полы, надвинулся курткой на юродивую. Та в ужасе попятилась. Споткнулась. Села на пол. Заставил ее встать и насильно облачил. Лунница блестела в распахе куртки.
Показал пальцем на сапоги — чтоб одела. Это девка выполнила с удовольствием.
Сунув руку в карман, Сигизмунд извлек две купюры по пятьдесят тысяч. Повертел ими перед девкой. Пошуршал. Она вытянула шею, восторгаясь. Сигизмунд поспешно отстранился, держась подальше от вшивых волос.
Со значением потыкал пальцем в купюры.
— Вот, девка, — сказал он, — деньги. Хватит на первое время. Если сходу на дурь не изведешь…
И сунул ей в карман куртки. Она посмотрела на карман с удивленным видом.
И почему-то ощутил вдруг Сигизмунд, что никакая девка не наркоманка. Вдруг внятно ему это стало, а почему и как — не уловить. Он даже и вдаваться в это не стал.
Девка потопталась на месте, явно не зная, чего от нее ждут.
А Сигизмунд никак не мог решиться выпроводить юродивую. Никак не верилось ему, что вот сейчас за ней закроется дверь, что уйдет она и унесет под старой курткой такую силищу золота.
И тут… Он вспомнил!
Сигизмунд кинулся в комнату, где ночевала полоумная, пошарил в тумбе и вытащил одну бесполезную вещь — знакомый из-за границы привез. “Коблевладельцу”, как он выразился.
Это был собачий ошейник. Да не простой, а с батарейками. По всему ошейнику шли лампочки, зеленые и красные.