* * *
Всю дорогу до дому дед упорно не шел из мыслей. Да еще этот разговор с матерью — мутный… Что мать так завелась? Из-за того, что соврал сдуру, будто приснился ему дед?
А в самом деле, что его дернуло про деда-то тогда спросить? Из-за имени, наверное. Тут тоже имелось противоречие. Мать много лет носила отчество “Сергеевна”, а не “Сигизмундовна”. Еще одна тайна, которыми изобиловала семейная история. Польское происхождение, небось, скрывала. Белопанское. Только вот зачем? Дед-то не скрывал. Так и звался “Сигизмунд Казимирович”. И никто его не трогал. И из партии, а также с каких-то руководящих постов (каких — Сигизмунд точно не знал) не просил.
Впрочем, вся история материнского рода Стрыйковских была таковой. Маловразумительные объяснения типа “времена были такие” — вот и все, чего удавалось добиться Сигизмунду от матери. Причем, говорилось это таким тоном, что терялась всякая охота расспрашивать дальше.
Сам Сигизмунд деда помнил плохо. Помнил, что курил дед много. И только “Герцеговину Флор”. Как товарищ Коба. Или нет… Коба их в трубку потрошил… Длинные такие папиросы. Они у деда не переводились. Похоже, кормился Казимирович с какого-то закрытого распределителя. И сытно кормился. Со смертью деда в доме стало ощутимо голоднее, дефициты исчезли.
А где работал дед? Еще одна тайна, как и за что он свой орден получил? Не хочется думать, что в ГУЛАГе. Сигизмунд предполагал, что дед был занят партийно-хозяйственной деятельностью, причем занимал высокие посты, хотя дослужился только до полковника. И это в войну-то! Выше то ли не пустили, то ли сам не захотел задницу подставлять разным там чисткам. Хотя, скорее всего, не пустили — учитывая “Казимировича”…
По смутным воспоминаниям Сигизмунда, дед был заносчив, деспотичен, сварлив и, видимо, исступленно честолюбив, как любой нормальный поляк.
Один-единственный раз дед пришел забрать Сигизмунда из детского сада. Пришел рано, часа в четыре, сразу после “тихого часа”. Сигизмунд достойно отбывал в углу. Дед изъявил желание забрать внука. Воспитательница принялась жаловаться, объяснять, за что малолетний Морж стоит в углу. Дед оборвал ее как-то очень по-партийному, едва ли не матом, забрал Сигизмунда домой, а дома выпорол.
Потом закурил “Герцеговину” и, окутывая дымом, спросил спокойно: “Знаешь, за что выдрал?”
Размазывая сопли, внук проскулил, что не знает. За угол, наверное. За плохое поведение.
Дед ответил, что вовсе не за плохое поведение. А за то, что позволил в угол себя поставить.
“Что же мне, выскакивать из угла надо было?” — всхлипнул Сигизмунд-сопляк. На что старший Сигизмунд сурово ответствовал: “Не вставать”.
На похоронах деда, вспомнилось вдруг Сигизмунду, разыгрался мимолетный скандал. Так, задел по касательной и сгорел, как мотылек на огне свечи. Растолкав мрачных прямоугольных стариков в тяжелых пальто, к дедову гробу с солидными золочеными гирляндами и лентами прорвалась молодая женщина. Очень молодая, немного моложе матери. Из-под густой черной вуали разлетались золотистые волосы. Левой рукой она сжимала муфту, правой тискала темно-красные розы. Она пала на гроб, обхватила его руками и взвыла. А после почти мгновенно исчезла; никто даже не понял, как и когда ее утащили и кто это сделал. Больше Сигизмунд ее никогда не видел.
Впрочем, тогда Сигизмунда изумила не эта женщина. Поразило то, как смотрели на это старцы. Они не ужасались, не злорадствовали. Они глядели совершенно равнодушно. И будь дед среди них, он взирал бы на эту душераздирающую сцену с таким же пугающим безразличием. Инстинктивно Сигизмунд чувствовал это уже тогда.
На распросы Сигизмунда о белокурой женщине мать отвечать не желала — она была шокирована.