Пробивная способность и жизнестойкость увеличивали сходство, взывая к инстинктам генерального директора “Морены”. Аськин реж умудрялся примазываться к любому мероприятию: будь то фестиваль фейерверков, совместное с американцами и прочими пацифистами расписывание грандиозного деревянного забора на Петропавловской крепости или замена мэра губернатором. На все он отвечал очередным сценическим паскудством.
Аськины роли — как, впрочем, и все остальные — были бессловесны. Для издания звуков, преимущественно утробных или желудочных, по сцене бродили два бугая. Они либо мычали и создавали звуковую имитацию процессов жизнедеятельности организма, либо били в какой-нибудь железный гонг.
Сценический костюм имелся один на все случаи жизни: облегающее трико телесного цвета. Поверх трико рисовались те самые подробности, которые трико скрывало. Иногда в ходе действа трико снималось или — в одном очень дорогом спектакле — вообще яростно раздиралось в клочья. Иногда трико не снимались.
Сценографическое решение было нагло сперто мокрогубым режиссером у футболистов. Актеры назывались соответственно. Например, Аська была левым нападающим. Только однажды ей довелось побывать центральным полузащитником. Потом она долго рассказывала, что это дало ей совершенно иное чувствование сценического пространства и фактуры всего спектакля в целом.
Сигизмунд был вынужден таскаться на все ее премьеры, а после напиваться с коллективом в грязных и темных маленьких гримерках, где мужчины и женщины переодевались свально, подчас путая в полумраке шмотки. Аська как-то раз обнаружила на себе мужские трусы и долго хохотала, повторяя: “Входит и выходит, входит и выходит…”
Эти попойки традиционно сочетали очень плохой табак с еще худшей водкой и мучительным пробуждением наутро.
Последнее творческое достижение ТПЖ заключалось в том, что мокрогубый таракан решил обратиться к русской классике и поставить чеховскую “Чайку”. В собственной интерпретации и сценографическом решении. Аська опять была левым нападающим. Уверяла, что это будет новое слово в искусстве. Репетиции почти закончены, по весне собираются везти опус сперва в сопредельную Финляндию, а там и по Европам.
— Крыску-то покажи! — оборвал Сигизмунд бесконечный поток аськиных рассуждений.
— Ой, она такая беленькая, маленькая, пушистенькая… — засюсюкала Аська. И вдруг напустилась на Сигизмунда — вспомнила: — А ты, Морж, шляешься неизвестно где, все тараканов моришь, а она мне провод у холодильника перегрызла… А скажи: вот где ты шляешься?
— На работе.
— А вечером? Вечером вчера где был? Небось, по блядям пошел?
— В гараже я был.
— В гараже он был! Небось, к Наталье поволокся, да? На поклон к ней, да? Она тебя, между прочим, не любит. Она тебя не ценит. Она тебя клопомором называет. И неудачником.
— А ты откуда знаешь? — подозрительно спросил Сигизмунд. Больно уж похоже на Наталью.
— А мне так кажется, — безапелляционно ответила Аська и вдруг схватила его за рукав, потащила на кухню. — Пойдем Касильду смотреть.
— Касильду?
— Ну, это ее так зовут. Надо же ее как-то называть.
— А она откликается?
— Нет, конечно.
Они вошли на кухню. Что-то белое стремительно пронеслось по плите и обвально рухнуло за холодильник. Затихло. Потом вдруг завозилось, заворочалось.
— Что ты там, бегемота прячешь? Или Алексея?
Но видно было, что Аська уже прочно успела забыть Алексея.
Сели. Стали ждать. Вскоре шуршание возобновилось, и вдруг из-за плиты показался острый белый нос.
Нос деловито пошевелился. Затем показалась голова, снабженная круглым розовым ухом и красным глазом.
Голова помедлила. Следом за головой выволоклось круглое меховое туловище и длинный хвост.