Обование игры захватило Державина. Он кричал: "Бины!" "Жлуди!" "Реет!", брал взятки, срывал банк, даже не думая о деньгах. Карты всё ещё чаровали его, кружили голову до боли в висках, когда попеременно то бил озноб восторга, то обдавало всего кипящим варом. Он очнулся от морока после тихого стука в окно.
Стук повторился. Державин прильнул к оконцу, в слюде отразилось его простое и доброе русское лицо: крупные черты, несколько толстые нос и губы. С трудом разглядел:
- Ба! Стеша...
Максимов просиял и выкатился из-за стола:
- Управляйтесь без меня, братцы, я скоро вернусь.
Щекастый Блудов снова взялся за карты:
- Давай, дружок, на вексель какой банчок раскинем.
Державину давно уже открыты были все хитрые шильничества, в зерновых сборищах употребляемые, и он начал урезонивать ненасытного облупалу: хватит-де того, что почти сотню серебром выиграл, пора пожалеть парня. Но сам Яковлев просьбою прашивал игроков не бросать игру, вытащил из тощего кошеля бумаги - вексель в триста рублей, да ещё купчую в пятьсот на пензенское имение отца. Чтобы пуще разжечь юношу, Блудов стал притворно соглашаться с Державиным. Тогда, страшась, что ему не дадут отыграться, Дмитрий принялся кричать криком:
- Господа, нечестно! Не бросайте карты!
- Да что ты орёшь, словно тебя колесуют! Никто не мешает тебе и векселя спустить! - скороговоркою бросил ему Державин, а Блудову только сказал, слегка пришепеливая от волнения: - Ну и сквернодей же ты, братец! Истинно обессрамился ты, и обессрамился вовсе!..
- Постой, постой, Гаврило! - ничуть не смутившись, отозвался Блудов, да ещё подмигнул ему, точно своему дружку-обайщику. - Не мы, чать, карты выдумали, не нам их и обносить. Налей-кось лучше мне чарочку хлебного вина, да послухай... - и, закинув толстое лицо, зачастил:
Бес проклятый дело нам затеял:
Мысль картёжну в сердца наши всеял, -
Ту распространяйте, руки простирайте,
С радостным плеском кричите: реет!
Дверь на трактирах Бахус отворяет,
Полны чаши пуншем наливает:
Тем даётся радость, льётся в уста сладость;
Дайте нам карты: здесь олухи есть!..
И появившийся в дверном проёме со Стешей, словно лицедей на театре, согласно подхватил стихи Максимов:
Постоянники все нас ругают:
Авантажа в картах вить не знают.
Портной и сапожник давно б был картёжник,
Бросил бы шилья и иглы в печь.
Ни стыда, ни совести в нас нету -
Олухам-то здешним в примету:
Карты подрезные, крепом намазные,
Делайте их разом и нечет и чет.
Щекастый и облый Блудов опрокинул рюмку так, что она без бульканья пропала в его лужёной глотке. Затем, размахивая пустой рюмкой, дочитал вирши, в то время как несчастный Яковлев с ужасом внимал ему:
Мы в камзолах, хотя без кафтанов,
Веселее посадских брюханов.
Игру б где проведать - сыщем мы обедать,
Лишь бы попался нам в руки фатюй.
Стройтесь стены в тюрьмах магистратских -
Вам готовят дворян и посадских!
Радуйся, подьячий, камень те горячий,
Ты гложешь их кости после нас!
Нам не страшны никакие бедства,
Мы лишаем отцовска наследства:
В тюрьмы запираем, как их обыграем.
Пусть они плачут - нам весело жить!..
- Вот, Гаврюша, какие вирши-то писать надобно, - наставительно сказал Блудов, хрупая промозглым огурцом.
- Ну, господа, за дело! - потирая короткопалые руки, воскликнул Максимов.
- Нет уж, с меня хватит. - Державин вышел из-за стола.
- Что ж, вольному воля, - согласился Максимов. - А ты, душа моя, - обратился он к Стеше, - полюбезничай ужо с господином сержантом...
Девушка подняла глаза на Державина и залилась пунцовым румянцем. Картёж меж тем разгорелся с новою силой.
- Что ты стала редко ходить к нам, Стеша? - несмело спросил Державин, беря со стола распечатанную колоду и рассеянно перебирая в руках карты.
Она ответила не сразу. Нежно, но настойчиво принялась отбирать у него карты, а затем, найдя нужную, положила перед сержантом: туза с алым сердечком.
- Не люб мне этот пузан... - и быстро отвернулась. - Ты мне пригож!
Эх! Мечтал в своей бедности Гаврила о знатных боярынях, быстро сыплющих французскою речью, шуршащих шелками и сладко пахнущих ароматическими притирками и заморской водой. А в жизни всё попадались ему такие вот, как эта дьяконова дочка, доверчивые простухи. Но подняла Стеша на Державина серые свои глава, и он невольно залюбовался ею: оклад у личика мягкий, носик вздёрнутый, губки пухлые, стан прямый. До чего же пригожа!
Гаврила отобрал в колоде бубнового короля и даму, а когда Стеша взяла эти две карты, задержал её маленькую горячую ручку в своей:
Я страстию к тебе пылаю,
Твои оковы я ношу,
Тебя люблю и обожаю
И сердце в жертву приношу...
- Это кто ж сочинил столь складно? - удивилась Стеша.
- Неужто понравилось? Мои вирши...
- А не вракаешь ты, Гаврюша? Не верю я чегой-то.
Он ответил стихами:
А ты, владея сердцем страстным,
Не хочешь сжалиться с несчастным
И вздохи томны прекратить;
Моей смягченна быть тоскою;
Не хочешь дать ты мне покою,
И жар любовью заплатить...
Яковлев уже расстался с векселем и теперь поставил на кон купчую, когда заслышались явно дальние крики и брань.
- Никак стряслось что! - громко сказал Державин, отвлекаясь от маленьких знаков нежности.
Однако увлечённые игрой Максимов с Блудовым отмахнулись: мол, почудилось, а Яковлев так даже и ухом не повёл - не до того.
- Я пойду, пожалуй, - встала, поправив ситцевый расстегайчик, Стеша и тише: - Гаврило, дружок, проводи меня...
Державин с готовностью поднялся, хотел было первым выйти из горницы и едва не расшиб лба о низкую ободверину. Дверь распахнулась, и на пороге предстал дворовый Блудова - рожа расквашена, рубаха из посконины изодрана в лоскуты:
- Беда, батюшка барин!
- Да что там такое за передряга? В чём дело? - враз подскочили Блудов с Максимовым.
- Вышла у нас драка с бутошниками...
- Откуда же они взялись? - побледнел Максимов, поглядывая на Стешу с Державиным.
- Увидели мы, батюшка, что бутошники заугольно кого-то поджидают... - обстоятельно начал дворовый, утирая юшку. - Спросили их. Они отвечали грубо, и вышла брань. А как со двора на подмогу сбежалось обедов твоих, осударь, боле, нежели подзорщиков было, то мы их и поколотили...
- Ой, мамочка родная! - всплеснула руками Стеша. - Не мои ли то родители бутошников подговорили? Крут мой батюшка... И подозревал меня сегодня быть у вас в гостях. Надо мне итить...
- Вот и хорошо, душа моя, - быстро согласился Максимов. - А Гаврила тебя проводит. Не подыматься же мне от карт.
Вся Поварская улица во мрак погружена - хоть глаз коли. Стеша жмётся к рослому сержанту, тот ласково успокаивает её. Вон и церковь святых Бориса и Глеба. Пошли вдоль ограды, заросшей густою, в рост человека крапивою.
- Кто там, Гаврило! - только крикнула девушка.
Из крапивы высыпало с десяток молодцов, мигом подхватили Стешу, а Державина так саданули по зубам свинчаткой, что он, уже поверженный, мог только слушать удаляющийся низкий рык дьякона:
- Небось под плетьми всё расскажешь!.. До всего дознаемся!..
Державин поднялся, почесал обстрекавшиеся ноги, сплюнул кровь и побрёл восвояси…
Блудов с Максимовым делили за столом выигрыш, меж тем как вконец обессиленный, упившийся вином Яковлев спал на лавке.
Вышло чудно. Не Державин утешал Максимова, а Максимов его:
- Эх, душа моя! Женский быт, всегда он бит. Не тужи понапрасну. Как старики-то говорят - ждала сова галку, да выждала палку. Найдём себе другую грацию. А ты, душа моя, не гнушайся, выпей-ка за карточную нашу викторию да махнём в кабак, на Балчуг!
Державин не токмо вина, но и пива и мёду не пил, так пригубливал. Но тут сам потянулся к рюмке. Вместе с добрым глотком он почувствовал необычайную лёгкость в теле и какой-то тонкий звон, словно весь сделался стеклянным. Он уже не слушался рассудка, не помнил ни о своих, ни о Стешиных бедах и с радостию снова наполнил рюмку хлебным вином. Хмель сильнее отурил его, и, напрягшись всем своим сильным молодым телом, Державин выскочил на середину горницы:
- В кабак, братцы! Его ведь ни днём ни ночью не затворяют! Вы же у меня истинно художники, ибо худо или зло творите! Да зато с вами, право, не соскучишься!
- Вот это, братец, по-нашему! - подкатился к Державину толстомордый Блудов. - Едем! А как раб божий Митька Яковлев проспится, вытолкать его взашей!