– Вот то-то приехал, наш батюшка! – рядили в колоннах усачи, сражавшиеся под начальством Кутузова в Австрии и в Молдавии. – Он все наши нужды знает. Как не подраться под началом его!..
– Ишь ты! – удивлялись новобранцы. – Глаз один – а все видит!..
Барклай-де-Толли, не показывая обиды, отдал положенный рапорт. Он тяжко переживал, что его не понимают ни при дворе, ни – особенно – в армии, страшился, что отмена его тактики отступления даст Бонапарту решающий козырь и приведет к потере боеспособности армии в неравной битве…
Кутузов обнял его и похвалил вид и дух войск.
– Высочайшим повелением, – громко произнес он, – вручено мне предводительство первой, второй, третьей и Западной, бывшей Молдавской, армиями. Власть каждого из господ главнокомандующих остается при них на основании учреждения больших действующих армий… – И еще более возвысив голос: – Каждому приказываю исполнять свой долг!..
А по рядам мушкетеров, егерей, гвардейцев накатывалось уже могучее троекратное "ура". Это восклицание повторил весь расположенный невдалеке военный лагерь. Даже солдаты, шедшие с котлами за водой, узнав о прибытии Кутузова, побежали к реке с криком "ура", воображая, что уже гонят неприятеля. Тотчас явилась поговорка: "Приехал Кутузов бить французов". Солдаты видели в нем не вновь прибывшего командира, но полного распорядителя, давнего начальника их и свой талисман; почти не было полка и генерала, который не служил бы под его командой.
Армия и после долгой ретирады производила отличное впечатление. Особенной молодцеватостью и безукоризненной выправкой отличалась гвардия.
Грозно и неподвижно стояла тяжелая гвардейская пехота. Блестели на солнце медные, надраенные мелом орлы у рядовых на киверах с обшивкой из черной глянцевитой кожи, с черными волосяными султанами пирамидальной формы. Все было опрятно: четвероугольные ранцы, лосиные выбеленные ремни со скатанными по случаю тепла шинелями через плечо, походные серые рейтузы с медными пуговками и кожаной обшивкой. Выделялись красные воротники преображенцев, светло-синие – семеновцев, темно-зеленые – измайловцев и красные султаны ротных барабанщиков и флейтщиков. За шестью полками тяжелой пехоты стояла легкая – гвардейские егеря в киверах без султанов, в темно-зеленых мундирах, сверкая стальной щетиной трехгранных штыков.
Еще далее располагалась гвардейская кавалерия: бело-голубые кирасиры, красные офицерские мундиры кавалергардов и белые однобортные колеты рядовых, гвардейские драгуны в касках с густым черным волосяным плюмажем, гвардейские гусары в красных доломанах и синих чачкирах, или панталонах. А за ними колыхались бело-красные флюгера на пиках улан…
В то время когда главнокомандующий осматривал местоположение войск, в воздухе вдруг появился огромный орел и начал парить над его головой.
Мужайся, бодрствуй, князь Кутузов!
Коль над тобой был зрим орел, –
Ты верно победишь французов
И, Россов защитя предел,
Спасешь от уз и всю вселенну.
Толь славной участь озаренну
Давно судил тебе сам рок:
Смерть сквозь главу твою промчалась,
Но жизнь твоя цела осталась.
На подвиг сей тебя блюл Бог!..
Кутузов снял свою белую бескозырку, и по рядам армии вновь загремело единодушное "ура".
– Ура! – кричали герои Аустерлица – кавалергарды.
– Ура! – вторили им преображенцы.
– Ура! – надсаживался некогда русый, а теперь сивый унтер-офицер Ярославского пехотного полка Семенов, которого уже не называли Чижиком, а почтительно величали "дяденька Сергей Прокопьич".
Оглядывая здоровым глазом усатые, курносые, загорелые лица солдат, Михаил Илларионович обратился к генералам, которые почтительно следовали за ним, и в наступившей тишине молвил:
– Ну как можно отступать с такими молодцами!..
Первым повелением главнокомандующего была отмена приказа Барклая штабным офицерам искать в Гжатске удобное место для оборонительных рубежей.
– Не нужно нам позади армии никаких позиций, – прибавил он. – Мы и без того слишком далеко отступили…
Однако на другой день, в дороге, Кутузов продиктовал письмо дочери Анне Михайловне Хитрово, находившейся с детьми в своем тарусском имении в Калужской губернии:
"Друг мой, Аннушка и с детьми, здравствуй!
Это пишет Кудашев, так как у меня болят глаза и я хочу их поберечь…
Я твердо верю, что с помощью Бога, который никогда меня не оставлял, поправлю дела к чести России. Но я должен сказать откровенно, что ваше пребывание около Тарусы мне не нравится. Вы легко можете подвергнуться опасности, ибо что может сделать женщина одна, да еще с детьми; поэтому я хочу, чтобы вы уехали подальше от театра войны. Уезжай же, мой друг! Но я требую, чтобы все, сказанное мною, было сохранено в глубочайшей тайне, ибо, если это получит огласку, вы мне сильно навредите…
Я чувствую себя довольно сносно и полон надежды. Не удивляйтесь, что я немного отступил без боя – это для того, чтобы укрепиться как можно больше…"
Не довольствуясь этим, через три дня он велел князю Кудашеву составить еще одно письмо, требуя, чтобы Аннушка безотлагательно выехала в Нижний Новгород:
"Папенька просит меня передать вам, что было бы неплохо, если бы вы поторопились с отъездом в ваше имение под Нижним Новгородом. Муж ваш имеет разрешение, и губернатор Калуги получил об этом приказ от папеньки. Надеюсь, что вам там будет покойно, и это такое надежное место, что я, быть может, решусь отослать туда и мою бедную Катеньку…
Папенька вполне здоров и более чем когда-либо надеется быть победителем. По его словам, он никогда не чувствовал себя таким спокойным и уверенным в победе, как в настоящее время. Молитесь за нас Богу, моя милая, и все пойдет как нельзя лучше…
Папенька вновь повторяет, что надо уехать…"
И – рукою Кутузова:
"Милые дети, Боже благослови! Надейтесь твердо на Бога!"
Это кажется почти невероятным. Но в качестве одного из возможных вариантов Кутузов уже тогда предвидит длительное отступление, сдачу Москвы, попытку Наполеона прорваться на плодородные земли юга России и отражение его на Калужской дороге…
6
Начав войну с Россией, Наполеон предлагал Александру I вести ее по-рыцарски. Он лицемерно мечтал о том, чтобы в перерывах между сражениями встречаться с русским государем на ничейной земле и за дружеским обедом обсуждать тонкости военного искусства.
Однако "Великая армия" с первых же своих шагов оказалась армией грабителей и насильников, весь Литовский край был опустошен, жители обречены на голод и даже гибель. Но бесчинства завоевателей приняли особо жестокий характер, когда Наполеон вступил в Смоленскую губернию, которая воспринималась французами как начало собственно России. Здесь мучительства и убийства сделались повсеместными – ответом было поголовное сопротивление. Смоляне покидали свои деревни, предавая жилища огню и скрываясь со скотом и кое-каким скарбом в густых лесах. Они нападали на французских фуражиров и отставших солдат. Ожесточение народа передалось и армии, потому что русская армия, со времен Петра Великого, была частью народа, а не сбродом авантюристов и профессионалов, продающих кому придется свою шпагу.
Так, впервые после Испании, но в исключительных, грандиозных масштабах, Наполеону пришлось столкнуться с тем, что за Пиренеями именовали "гверильей", – с народной войной.
Разве где-нибудь, кроме той же Испании, случалось наполеоновским завоевателям наблюдать такое, чтобы воины в одиночку, укрываясь за кустами и возвышенностями, отстреливались от целой роты? Чтобы против одного, окруженного со всех сторон солдата нужно было выдвинуть пушку, чтобы стрелять в него ядрами, как это пришлось сделать с русским егерем после Смоленска? А сколько таких егерей погибло, защищая и уничтожая врага, на пути к Смоленску, в самом Смоленске и после Смоленска!..
Кутузов прекрасно знал, что после сдачи Смоленска солдаты ожидают только одного: сражения с главной французской армией. Того же ждет генералитет – все, кроме Барклая, – ждет офицерство. Решающей битвы жаждут при дворе и в обществе. И все же…
И все же более всего Кутузов опасался самого страшного: потерять армию.
Будь его воля, он, верно, предпочел бы отходить далее в глубь России, тревожа и истощая полчища Бонапарта. Тем более что обещанные главнокомандующему в Петербурге резервы, как выяснилось теперь, существовали более на бумаге. Хотя формирование земского Тульского, Калужского, Рязанского, Владимирского и Тверского ополчений и подходило к концу, силы эти оставались в пределах своих губерний. Как и у ополчений Смоленского и Московского, полки которых все еще не присоединились к армии, у них почти не было огнестрельного оружия. Недавно взятые от сохи, отуманенные быстрым переходом от пашен в стан воинский, новобранцы горели усердием сразиться. Но их, понятно, еще нельзя было вести в бой с закаленными в боях ветеранами Наполеона. Таким образом, приходилось рассчитывать только на собственные силы, находясь в неведении, сколько солдат у Бонапарта: двести тысяч? двести пятьдесят? А от Гжатска до Москвы не имелось ни крепости, ни укрепленного лагеря, где можно было бы хоть на короткое время удерживать превосходящего силой неприятеля.
Сражение не обязательно, если рассчитывать только на стратегический замысел: Кутузов, мнится, измотает французов и так. Они погибнут от собственного многолюдства. И хладная глыба их уже начала таять…