Генерал оказался весьма полезным человеком и в сложнейшем деле с пропусками, которые нужны были для желающих сняться с места в те бурные времена. В значительной мере семейство Салина обязано именно генералу тем, что и в этот год революции смогло наслаждаться жизнью в своем отдаленном имении.
Новоиспеченный капитан добился месячного отпуска и уехал вместе с дядей и теткой.
Приготовления к поездке семейства Салина и хлопоты о получении пропусков оказались долгими и нелегкими. Пришлось на самом деле вести сложные и уклончивые переговоры в конторе, а затем с "влиятельными лицами" в Агридженто, причем все кончилось улыбками, рукопожатиями и звоном монет. Таким путем удалось получить второй, имевший большую силу пропуск впрочем, способ этот не отличался особой новизной. Потом следовало упаковать горы багажа, всякой провизии и за три дня выслать вперед часть поваров и слуг. Необходимо было также уложить небольшой телескоп и убедить Паоло остаться в Палермо.
После этого можно было отъезжать; генерал и лейтенантик с цветами в руках пришли пожелать счастливого пути. Когда экипажи отъехали от виллы Салина, в воздухе еще долго мелькали два красных рукава, из окошка коляски показался черный цилиндр князя, но ручка в перчатке из черных кружев, которую так надеялся увидеть молоденький граф, покоилась на коленях у Кончетты.
Путешествие длилось более трех дней и было ужасным. Пресловутые сицилийские дороги, из-за которых князь Сатриано лишился наместничества, превратились в еле заметную колею, пролегшую среди рытвин и густого слоя пыли.
Первая ночь, проведенная в Маринео, в доме знакомого нотариуса, была еще сносной, но вторая, на постоялом дворе в Прицци, прошла в мучениях - пришлось расположиться по трое на кроватях, где кишмя кишели насекомые. Третью ночь провели в Бизаквино; правда, клопы здесь отсутствовали, но взамен князь обнаружил тринадцать мух в стакане гранатового сока; тяжкий запах испражнений шел как с улицы, так и из соседней комнаты, служившей амбаром. У князя это вызвало тягостный сон; проснувшись с первыми лучами солнца, весь в поту, среди смрада, он не мог удержаться от сравнения этой отвратительной поездки с собственной жизнью: вначале веселые долины, затем обрывистые склоны гор и грозные ущелья, ведущие в бескрайнюю равнину с нескончаемыми волнистыми холмами, пустынную, как само отчаяние. Что может быть хуже таких мыслей, когда они рано поутру приходят в голову уже немолодому человеку; князь знал, что мысли эти неизбежно растворятся в дневных заботах, но переживал их остро и мучительно: он был достаточно опытен и понимал, что глубоко в душе от таких размышлений остается осадок тоски, которая, накопляясь с каждым днем, становится в конце концов подлинной причиной смерти.
При свете солнца эти чудовища притаились в области подсознательной. Теперь уже недалеко и Доннафугата с ее замком, с ее журчащими водами, священной памятью о предках и всем, что напоминало о непреходящих днях детства.
И люди там хорошие - преданные и простые.
Но и тут подстерегала коварная мысль: ведь после недавних "событий" они могут оказаться не столь преданными, как прежде.
Что ж, посмотрим!
Теперь уже совсем близко. За окном кареты показалось склоненное к ним насмешливое лицо Танкреди.
- Дядя, готовьтесь, через пять минут прибудем!
Танкреди обладал слишком большим тактом, чтобы первым появиться в деревне. Он задержал своего коня и шагом въехал в деревню рядом с первой каретой.
За небольшим мостом, ведшим к деревне, их поджидали представители власти, окруженные несколькими десятками крестьян. Как только коляски появились на мосту, деревенский оркестр в бешеном порыве грянул "Цыгане мы…" - первое странное и все равно милое сердцу приветствие, которым вот уж столько лет Доннафугата встречала своего князя, - и вслед за этим по сигналу мальчишек караульных зазвонили колокола церкви Богоматери и монастыря Святого духа, наполняя воздух торжественно-веселыми звуками.
"Слава Богу, как будто все по-старому", - подумал князь, вылезая из коляски.
Здесь собрались дон Калоджеро Седара, мэр, украшенный трехцветной лентой, столь же блистательно новой, как и его должность; монсеньер Троттолино с обожженной солнцем физиономией, дон Чиччьо Джинестра, нотариус, капитан национальной гвардии - при полном параде, в шляпе с перьями; был здесь и дон Тото Джамбоно, медик, и маленькая Нунция Джарритта, которая преподнесла княгине растрепанный букет цветов, впрочем, срезанных всего лишь за полчаса в саду при замке. Был здесь и Чиччьо Тумео, органист собора, который, строго говоря, не обладал рангом, достаточным, чтобы присоединиться к властям, - он явился как друг князя и его товарищ по охоте. Его осенила счастливая мысль: желая порадовать князя, он захватил с собой Терезину, гончую огненно-красной масти с двумя орехового цвета отметинами над глазами; смелость органиста была вознаграждена особо благосклонной улыбкой дона Фабрицио. Князь пребывал в превосходном расположении духа и был искренне растроган; вместе с супругой он вышел из коляски, чтобы поблагодарить за встречу; под несмолкаемую музыку Верди и неистовый звон колоколов он расцеловался с мэром и пожал всем остальным руку. Толпа крестьян словно онемела, но в их неподвижных взорах можно было прочесть скорее любопытство, чем враждебность; обитатели Доннафугаты в самом деле испытывали некоторую привязанность к своему снисходительному синьору, который частенько забывал взимать оброк или невысокую арендную плату. Да к тому же, привыкнув видеть усатую морду леопарда на фронтоне замка и церкви, на барочных фонтанах, майоликовых плитах домков, они рады были теперь лицезреть подлинного Леопарда в брюках из пике, который дружески похлопывал всех своей лапой и усмехался с добродушной кошачьей любезностью.
"Нет, ничего не скажешь. Все как прежде - даже лучше, чем прежде…"
На Танкреди тоже смотрели с любопытством. Все его давно знали, но сейчас он предстал словно преображенный: теперь он уже не тот отчаянно смелый мальчик, какой им был хорошо знаком, а либерал-аристократ, попутчик Розолино Пило, получивший славную рану в боях под Палермо.
Танкреди среди этих шумных изъявлений восторга чувствовал себя как рыба в воде: деревенские поклонники его по-настоящему развлекали, он говорил с ними на их диалекте, шутил, посмеивался над собой и над своей раной; и только произнося имя генерала Гарибальди, менял тон: тогда на лице его появлялось то сосредоточенное выражение, какое бывает у молодого клирика при взгляде на святые дары.
Дону Калоджеро Седара, о плодотворной деятельности которого в дни освобождения он слышал мельком, Танкреди сказал звонким голосом:
- О вас, дон Калоджеро, Криспи говорил мне много хорошего.
После чего он подал руку кузине Кончетте и удалился, оставив всех в неописуемом восторге.
Коляска со слугами, детьми и Бендико проследовала прямо к замку, что до остальных путников, то они, согласно исконному обычаю, должны были прослушать "Te deum" в соборе, перед тем как переступить порог дома. Собор был в двух шагах, и все направились к нему; вновь прибывшие выглядели внушительно, хотя и были покрыты пылью с головы до пят, представителя местных властей сверкали чистотой, но вид у них был приниженный.
Шествие возглавлял дон Чиччьо Джинестра, который, пользуясь привилегией своего мундира, расталкивал толпу, освобождая проход; за ним шествовал князь под руку с княгиней - теперь он походил на сытого, прирученного льва; потом следовал Танкреди, ведя под руку Кончетту, глубоко взволнованную мыслью, что идет в церковь рядом с кузеном, и ежеминутно готовую расплакаться от умиления; в этом душевном состоянии ей вряд ли становилось легче оттого, что заботливый юноша сильно прижимал к себе ее руку с единственной, впрочем, целью помочь ей избежать рытвин и не дать поскользнуться на отбросах, которыми был усеян путь.
За этой парой в беспорядке двигались все остальные. Органист поспешно удалился, дабы успеть отвести домой суку Терезину и очутиться на своем посту в минуту входа в собор.
Колокола не переставали неистово звонить, а надписи на домах: "Да здравствует Гарибальди!", "Да здравствует король Виктор!", "Смерть королю Бурбону!", сделанные два месяца назад неопытной кистью, поблекли и, казалось, хотели скрыться внутри стен.
Когда подымались по лестнице, раздался салют из мортиры; а при появлении кортежа в церкви дон Чиччьо Тумео, который запыхался от бега, но прибыл вовремя, со всей силы грянул "Люби меня, Альфред…"
Храм предков наполнили любопытные, которые теснились среди приземистых колонн из красного мрамора; семейство Салина уселось на хорах, и на протяжении краткой службы дон Фабрицио показывал себя толпе во всем своем великолепии; княгиня чуть не упала в обморок от жары и усталости, а Танкреди удалось не-несколько раз коснуться золотистой головки Кончетты - он якобы отгонял мух. Словом, все было в порядке; после краткого, но поучительного слова монсеньера Троттолино все склонились перед алтарем и затем направились к выходу, за которым их ждала залитая беспощадным солнцем площадь.
На нижней ступеньке лестницы представители властей распрощались, и княгиня, которая еще во время службы шепотом отдавала хозяйственные распоряжения, пригласила к обеду мэра, монсеньера Троттолино и нотариуса. Священник был холост в силу своей профессии, нотариус остался холостяком по призванию, и, значит, вопрос о приглашении супруг отпадал сам собой, мэру же довольно прохладно дали понять, что приглашение распространяется и на его жену, красавицу-крестьянку, которую, однако, сам супруг считал по многим соображениям совершенно непрезентабельной; вот почему никого не удивило, когда он сослался на ее нездоровье; но при этом он добавил, к вящему изумлению всех: