Страх побуждает и Фишерле действовать алогично, как бы вступая в противоречие с собственной натурой стяжателя. Банкноты в чужом кармане - для него чистая мука, и он не успокоится, пока их не заполучит. А если терпит неудачу - чувствует себя ограбленным. И все-таки Фишерле добровольно сует банкноты в карман Кина. Во время потасовки у ломбарда их обронила Тереза, а Фишерле подобрал, но с появлением представителя власти поспешил "вернуть" законному владельцу. И в этом проявляется не честность, не уважение к закону, а именно страх человека "толпы" перед неограниченностью и всевластием власти.
Роман "Ослепление" не просто связан с "Массой и властью" воспоминаниями о дне 15 июля 1927 года, когда сгорел Дворец юстиции. Отношения массы с властью - одна из важнейших проблем романа. При этом взгляд Канетти обращен на подножье пирамиды, то есть на "мелких людишек", в совокупности своей служащих питательной средой для фашистских движений, для всех тоталитаристских идеологий.
Как масса "мелкие людишки" представлены в романе только один раз, но с большой художественной убедительностью, которая многого стоит. Речь идет о памятной сцене у входа в ломбард. Скандал между Терезой и Кином, с умеренным участием Пфаффа и Фишерле, обрастает (по причине странного вида и поведения действующих лиц) мифотворческими толкованиями, одно другого кошмарнее. Толпе зевак начинают мерещиться трупы, кровавые убийства, кража бесценного жемчужного колье. Толпа эта вдруг начинает ощущать себя единым организмом, обладающим тысячью рук и глоток. Сплачивает ее ненависть, иррационально вспыхнувшая против Фишерле, в данной ситуации вполне невинного. Но ведь Фишерле - карлик, калека; он уродлив, уродство выделяет его из толпы и противопоставляет толпе.
Уже познав на себе тупую агрессивность Терезы, Петер Кин в речи, которую держит перед книгами собственной библиотеки, призывает их остерегаться "людей толпы". Себя же он видит неким избранником. Да и нам он способен показаться, на поверхностный взгляд, если не избранником, то, по крайней мере, жертвой. Возникает ощущение, будто имеешь дело с конфликтом между беспомощным интеллектуалом и его беззастенчивым, сильным своей практичностью окружением. Не без едкой иронии Канетти наделяет главного своего героя обликом Дон Кихота: хоть оба они - "фигуры", Кин, вопреки высокому росту, худобе и лихорадочному упорству, отнюдь не Рыцарь Печального Образа.
В окружении своих безумных фантазий Дон Кихот все-таки шел в мир, а этот - от мира бежит. Библиотека - его бастион; но ради чего он там замкнулся? Книги не столько его "верные друзья", сколько безгласные и безответные "подданные". Он именует себя "библиотекарем", но книг никому не дает. Для него это логично: в его глазах книга - форма консервации, а не распространения знаний. Бесплодны, непродуктивны и его научные занятия: они - лишь способ удовлетворения его эгоистической страсти. По этой причине, а не в качестве бессребреника, он отказывается от университетской профессуры и не принимает участия ни в каких научных конференциях. Он может себе это позволить, ибо у него есть деньги, он - рантье, проедающий отцовское наследство.
Благодаря своим занятиям психиатрией Георг Кин, не в пример старшему брату, знал о существовании "глубочайшей и подлиннейшей движущей силы истории - о стремлении человека раствориться в форме высокой организации животного мира, массе, и там столь надежно затеряться, будто никогда и не существовало никакого отдельного человека". Образованность, знания - заслон против такой добровольной обезличенности, но, увы, не всегда надежный.
Если в своем романе Канетти что-то высказывает устами героя, то этим героем является Георг Кин. Что же до Петера Кина, то он скорее задуман как иллюстрация к мыслям младшего брата. К растворению в массе его, правда, не тянет, но по сути он ей не столь уж чужд, как воображает. Так, поселившись в швейцарской, Петер Кин на удивление быстро пристрастился к любимому времяпрепровождению Пфаффа. Оно состоит в подглядывании в "глазок", оборудованный невдалеке от пола; поза у наблюдателя крайне неудобная, ему видны лишь ноги, зато наблюдаемые ни о чем не подозревают. Петер Кин и это выдает за научные занятия, но больше по привычке: в их свете лишь возрастает сомнительность его прежних занятий синологией.
Ничуть не в меньшей мере, чем Тереза, Фишерле, Пфафф, главный герой подвержен маниям, искажающим представления о действительности. Это не те коллективные мифы, что сплачивали толпу, готовую растерзать Фишерле, но его мании - тоже мании "человека толпы". Толпа способна распасться столь же внезапно, как и слиться в единый организм. В ней существуют разные заряды, нацеленные как на пресмыкательство перед сильным, так и на злоупотребление властью.
Тереза тиранит Кина. И она же покорна каждому слову Груба, продавца из мебельного магазина, а позднее - воле Пфаффа. Пфафф тиранит Терезу, но готов всячески унижаться перед Кином. Даже Фишерле имеет свою рабыню: это карлица Фишерша, влюбленная в него, ему преданная, ради него готовая принять смерть.
И Петер Кин включен в такое взаимодействие между массой и властью. Его "воля к власти" проглянула еще в диалоге с юным Францем; проявлялась она и в отношениях с Терезой, пока Тереза была служанкой. Даже в дни оскорбительнейших своих унижений он с завидной легкостью переходит от повиновения к повелеванию: "Я прошу вас немедленно покинуть мое рабочее место!" - требует он от Пфаффа, помешавшего его бдению у "глазка".
Канетти настойчиво подталкивает нас к выводу, что диктатор - это не личность, что это и есть "человек толпы", только наделенный властью или ее узурпировавший. И если Пфафф или Тереза предвосхищают исполнителей параноических приказов, тех, кто расстреливал, кто надзирал в лагерях, то старший из Кинов вырастает в финале до размеров некоего самодеятельного диктатора. Его акт самосожжения, его жест разрушения того, что даже ему самому прежде виделось святым, неожиданно начинает ассоциироваться с самоубийственной гонкой термоядерных вооружений.
Канетти, конечно, ничего такого в виду еще не имел. Но он писал "Ослепление" в годы, когда тоталитарные режимы стали расползаться по планете, и уже накопил некоторый опыт. Помноженный на его талант предвидения и талант сочинительства, опыт этот породил выдающийся роман XX века, впервые представляемый на суд советского читателя, - произведение столь же необычное, сколь и значительное.
Д. Затонский
Часть первая
Голова без мира
Прогулка
- Что ты здесь делаешь, мальчик?
- Ничего.
- Почему же ты здесь стоишь?
- Просто так.
- Ты уже умеешь читать?
- Умею.
- Сколько тебе лет?
- Девять исполнилось.
- Что бы ты выбрал - шоколадку или книгу?
- Книгу.
- Правда? Молодец. Поэтому, значит, ты и стоишь здесь?
- Да.
- Почему ты не сказал это сразу?
- Отец ругается.
- Вот оно что. Как зовут твоего отца?
- Франц Метцгер.
- Тебе хочется поехать в какую-нибудь незнакомую страну?
- Да. В Индию. Там водятся тигры.
- Еще куда?
- В Китай. Там есть огромная стена…
- Ты, наверно, не прочь перелезть через нее?
- Она слишком толстая и большая. Через нее не перелезешь. Для того ее и построили.
- Все-то ты знаешь! Ты много читал.
- Да, я читаю всегда. Отец отнимает у меня книги. Мне бы в китайскую школу. Там выучивают сорок тысяч букв. Они даже в книге поместиться не могут.
- Это тебе только кажется.
- Я высчитал.
- Но это не так. Оставь эти книги в витрине. Это все дрянь. У меня в портфеле есть кое-что получше. Погоди, покажу. Знаешь, что это за буквы?
- Китайские! Китайские!
- Ты, однако, смышленый мальчик. Ты уже когда-нибудь видел китайскую книгу?
- Нет, я догадался.
- Эти два иероглифа означают Мэн-цзы, философ Мэн. Он был великий китаец! Он жил две тысячи двести пятьдесят лет назад, а его все еще читают. Запомнишь?
- Да. А сейчас мне надо идти в школу.
- Ага, значит, по дороге в школу ты осматриваешь книжные лавки? А как зовут тебя самого?
- Франц Метцгер. Как и отца.
- А где ты живешь?
- Эрлихштрассе, двадцать четыре.
- Я тоже ведь там живу. Что-то я не припоминаю тебя.
- Вы всегда отводите глаза, когда кто-нибудь идет по лестнице. Я вас давно знаю. Вы господин профессор Кин, но вы не учите. Мать говорит, что вы никакой не профессор. А я думаю - профессор, потому что у вас есть библиотека. Такого нельзя и представить себе, говорит Мария. Это наша прислуга. Когда я вырасту, у меня будет библиотека. Там будут все книги, на всех языках, и такая китайская тоже. Теперь мне надо идти.
- Кто же написал эту книгу? Еще не забыл?
- Мэн-цзы, философ Мэн. Ровно две тысячи двести пятьдесят лет тому назад.
- Прекрасно. Можешь как-нибудь прийти ко мне в библиотеку. Скажи экономке, что я разрешил. Я покажу тебе виды Индии и Китая.
- Вот хорошо! Приду! Приду непременно! Сегодня днем?
- Нет, нет, мальчик. Мне надо работать. Не раньше, чем через неделю.
Профессор Петер Кин, длинный, тощий человек, ученый, синолог по специальности, сунул китайскую книгу в набитый портфель, который он носил под мышкой, и тщательно запер его. Он смотрел вслед этому умному мальчику, пока тот не скрылся. От природы несловоохотливый и угрюмый, он корил себя за этот разговор, который завел без важной причины.