В эти дни церковные колокола овладевали им. Игра колоколов на башне с ее мелодией, Напоминавшей о прошедших днях, но заглушенной, подавленной другими звуками, по-прежнему давала ему бодрые советы: "Жить! надо жить!" - но огромные колокола церквей возвещали о смерти, распространяли погребальные шествия в воздухе. Это был звон в St. Sauveur, прерывистый, как движения погребальной колесницы по неровной мостовой; огромный колокол в Notre-Dame развертывал по городу катафалк звуков: колокольчики женского монастыря казались светлым трауром па похоронах молодой девушки,' колокол в St. Walburge как бы шествовал в крепе вдовы. Другие колокола, более, далекие, выходили из часовен, бесчисленных монастырей; можно было бы подумать, что это был полет страдающих душ, кружившихся* по ветру, искавших свои забытые жилища, бравших приступом башню, прикасавшихся к ее золотому циферблату, как к сосуду.
Борлют сам был окружен смертью. Колокола соответствовали его настроению. Их игра тоже имела погребальный характер. Башня пела о конце любви, оплакивала Годеливу. Это были медленные и нежные полеты звуков, точно башня была белою церковью, и ее колокола призывали к молитве об отпущении грехов.
Затем пение усилилось. Борлюту стало стыдно за свою личную печаль; он призвал клавиши к широким мыслям, - и огромные колокола вмешались, громко возвещали Requiem Брюгге, быстро покрыли мелкие звуки других колоколов, поглотили все безвестные смертные случаи - в этой смерти города, более достойной господствовать над горизонтами!
Глава XII
Жорис вначале еще надеялся вернуть себе Годеливу, несмотря на ее страх перед Богом. Однажды он ощутил неминуемый конец своей надежды: в минуту расставания перед сном, в то время как Барбара шла впереди, Годелива быстро сунула ему в руку конверт. Взволнованный и обрадованный, он побежал в свою комнату, надеясь прочесть новое письмо, после столь долгого, печального для него молчания, письмо, полное нежности и возобновления любви. Но в конверте не было никакого письма: оно содержало в себе только кольцо, одно из тех двух золотых колец, которыми они обменялись вечером, в церкви, находясь в экстазе от сознания взаимной любви! "Ах! это так жестоко и совсем напрасно", подумал Борлют, как бы подавленный, скорее лишенный мужества, чем огорченный. Он спрятал кольцо в ящик, рассеянно, думая все еще об этом последнем испытании, смысл которого на этот раз был очевиден. Это был конец, последнее звено разорванной цепи, которая более не соединяла их. Еще раз Жорис узнал в этом влияние духовника, совет покончить со всем, устранить малейший повод к греху, в особенности маленькую предательскую драгоценность, являвшуюся символом их союза.
Между тем' Барбара, вступив на путь подозрений, не переставала быть настороже. В продолжение целых недель, месяцев она жила наблюдением, устремляя все нервы в сторону достоверности. Она заметила, что Годелива писала реже. Каждый вечер она следила за светом у нее под дверью. Когда Годелива выходила, она шла за ней. Что касается Жориса, она пользовалась его отлучками, чтобы искать в его одежде, его столах. Она почти убедилась; но ей недоставало доказательства, которое было бы вполне очевидным, неоспоримым свидетельством, устанавливающим вину их обоих.
Жорис, всегда небрежный, думая о другом, с рассеянным выражением лица человека, спустившегося с башни, нечаянно бросил кольцо Годеливы в тот ящик, где лежало и его кольцо. Барбара среди своих поисков однажды перед вечером нашла эти две драгоценности, в углу, среди ненужных бумаг. Сначала она не обратила на них внимания. Только увидев надпись внутри колец, она поразилась, начала читать; на них были имена обоих: Жорис, Годелива - и число.
Число в особенности было уликою, так как оно совпадало - Барбара быстро сообразила это со временем ее отъезда для лечения, благоприятной для них порой, когда они оставались одни. Не было больше, никакого сомнения. У Барбары было теперь доказательство, немой и священный свидетель. Удостоверившись до очевидности, она вдруг пришла в ярость, точно сошла с ума, - нервы ее были разбиты, приведены в беспорядок, точно стрелы в колчане.
Немного погодя пришел Жорис; наступило время ужина; он вошел в столовую, где уже ждала Годелива. Барбара подстерегала их с высоты лестницы, задыхаясь, не помня себя, довольная тем, что узнала, точно освободилась от стольких подозрений, признаков, указаний, неуловимую связку которых она носила в себе в продолжении целых месяцев. Теперь все заключалось в этих двух кольцах, сосредоточивалось в них, и она так енльно держала их, сжимая лихорадочно, точно могла их смять, как цветы.
Когда соучастники были оба налицо, она вбежала.
Ее приход напомнил удар грома.
- Бесчестные!
Эти слова были произнесены совершенно изменившимся голосом, точно она задыхалась, пробежав долгое время.
Мгновенно Годелива почувствовала близость несчастья. Жорис смотрел с тревогою, желая узнать, как далеко зашли ее подозрения.
Барбара произнесла с ударением: О! вы оба бесчестны!
Она набросилась на Жориса:
- Я знаю все!
И она показала ему кольца, совсем маленькие, бедненькие, точно просившие прощения за свое предательство, звеневшие в ее сжатой, дрожащей ладони.
В эту минуту она засмеялась леденящим смехом безумной женщины.
Затем она обратилась в Годелпве:
- Это ты! уходи! уходи! Я прогоняю тебя!
Она хотела ударить, избить ее. Жорис вступился.
Тогда прорвался сильный гнев, бешенство поднявшегося моря, не владеющего собой, падение камней и обломков, целая пена, которою Жорис и Годелива чувствовали себя пораненными, запятнанными до глубины души.
В то время, как она укоряла их в бесчестности, вдруг она бросила в них два золотых кольца, как бомбы.
- Вот они, ваши кольца!
Ее лицо казалось разбитым. Можно было бы сказать, что это было оттаивающее лицо…
И она повторяла без конца, объятая отчаянием:
- Это бесчестно! Это бесчестно!
Жорис и Годелива молчали, не смея произнести ни слова, чтобы успокоить ее, улучшить положение вещей.
Еще более раздражаясь от их молчания, взбешенная тем, что не попала в них кольцами, Барбара дошла до безумной ярости, схватила на сундуке вазу из старого фаянса, бешено бросила ее в голову Жориса. Он уклонился от удара, но голубая ваза разбилась о зеркало, которое сразу треснуло в одном месте.
Между тем фаянс, падая на мраморный камин, совсем рассыпался в куски, произвел резкий и продолжительный шум, раздраживший еще сильнее Барбару. В эту минуту она увидала себя в зеркале, увидала фигуру, точно разрезанную надвое от трещины, проходившей с одного конца на другой.
Ей показалось, что ее голова раскалывалась, и она, совершенно не владея собой, схватывала другие предметы, бросала их в виновных, которые стояли перед ней, пораженные и бледные, желая остановить ее, спрятаться и не имея возможности уйти, так как она загораживала дверь, полная ярости, с пеною у рта, взбешенная, безумная от своего горя, своей гордости, поражения зеркала, которое она чувствовала точно у себя на лице - расширившемся и еще более ужасном, потому что не было крови! - от шума, произведенного всем тем, что она бросала в стены и окна, разбивая хрусталь, вазы, лампы, заставляя их пролетать по комнате и разбиваться вдребезги, охваченная какою-то жаждою разрушения, каким-то неистовым желанием - уничтожать все, что окружало ее, так как в ее сердце также были только одни развалины!
И когда это великое истребление было закончено, она, чувствуя стыд и изнеможение, испустила долгий крик и выбежала, рыдая, в коридор.
Жорис и Годелива остались одни.
Они не произнесли ни слова. У Жориса было ощущение, что жизнь обрушивалась на него. Он чувствовал вокруг себя пустоту, точно он находился в глубоком пространстве, где все было разбито его падением. Ему казалось, что он упал с вершины башни, с высоты их любви, поднявшейся так же высоко, как башня. Ощущение чего-то непоправимого наполнило грустью его душу. Он представлял себя стоящим по ту сторону жизни, и драма, которую он только что пережил, казалась ему очень далекой, очень старой, как будто это случилось в прошлом с умершим человеком, похожим на него. Эта старая любовная история, конечно, дурно кончилась… Это была вина женщины, испугавшейся и слишком быстро отрекшейся: он сам также не настаивал достаточно. Они навлекли на себя наказание тем, что сами отреклись.
Теперь это был как бы сон, точно ничего и не было.
Вдруг, среди беспорядочных мыслей, Жорис был приведен к действительности Годеливою, которая стоя притягивала ему руку, точно желала проститься с ним.
Жорис спросил ее:
- Что вы думаете делать?
- Вы понимаете, - отвечала Годелива печальным голосом, - я не могу дольше оставаться здесь.
- Да, - сказал Жорис, - мы уедем.
И в немом отчаянии, чувствуя себя одиноким, он хотел прижаться к ней, привлечь ее к себе, вернуть ее к себе в ту минуту, когда вся жизнь ускользала от него, когда он должен был подумать снова о будущем. Годелива отстранилась, еще более пугаясь того, что могло случиться, чем того, что произошло. Отойдя на другой конец комнаты, она сказала невнятным голосом, точно мечтая, как бы уже на краю разлуки:
- Вам, Жорис, надо остаться. Здесь ваша жизнь, ваше дело и ваша слава!
Затем она произнесла твердым голосом:
- А я поступлю завтра в монастырь Dixmude… Жорис почувствовал, что это - непоколебимое решение, поспешное осуществление плана, который она, быть может, обдумывала некоторое время. Открытие Барбары и ужасная сцена менее разделяли их, чем их противоположные стремления. Таким образом, события здесь не играли никакой роли. Они всегда только согласуются с нашей душой, обнаруживают то, что таится внутри нас. Бог и здесь все начал. Он и победил.