Жизнь Борлюта стала лучше, благодаря ей. Он провел несколько спокойных месяцев. Однажды, впрочем, произошла новая бурная сцена с Барбарой, и Годелива на этот раз не могла успокоить ее. Сцена началась, как всегда, из-за безделицы; Жорис потерял какой-то ключ; стали искать, Барбара расстроилась, упрекала его в небрежности, вспоминала прежние неприятности, воображаемые вины, перешла быстро к резким словам. Жорис, менее благоразумный на этот раз или чувствуя поддержку в присутствии Годеливы, принялся упрекать Барбару в недостатке уважения, постоянном дурном расположении духа. Сейчас же произошел целый погром. Барбара покраснела, стала кричать, произнося массу оскорбительных слов, падавших, как камни, обрушиваясь на Жориса, раня его до глубины сердца. Не помня себя, Барбара все же искусно направляла свои удары. Она отыскивала чувствительные места, выбирала самые колкие обиды и намеки. Испанская жестокость проявлялась в ней.
Жорис от ее гнева чувствовал себя как бы в огне, в большом светлом пламени, которое поднимается и не знает преграды. Но это не исключало других деталей инквизиционной пытки: старого упрека, влитого, точно расплавленный свинец, в его уши, затем взгляда неожиданной ненависти, точно вкалывавшего ему в глаза красную иголку. Это продолжалось долго. Барбара двигалась взад и вперед по комнате, точно огонь.
Затем ее дикий гнев улегся, уступил, точно догорел сам собою, не имея пищи. Жорис быстро замолк, понимая, что не надо делать более тяжелой эту сцену, которая от этого дошла бы до самого худшего, коснулась бы драмы и смерти… Годелива, не говоря ни слова, полная ужаса, смотрела, чувствуя себя разбитой от этой вспышки, которую она никогда не могла представить себе. Между тем, Барбара, доведенная до крайности своим гневом и расстроенными нервами, вышла, хлопнув дверью, как всегда, наполняя лестницу, коридор своими последними возгласами, своим неровным шагом, терявшимся в безмолвии.
Жорис, разбитый, смущенный, подошел к окну, выходившему в сад, прижал к стеклу свой лоб. чтобы освежиться от этого прикосновения, избавиться от своего горя.
Годелива смотрела на него. Через минуту, когда он обернулся, она увидела, что его глаза были полны слез. Печально видеть плачущего мужчину! Полная сострадания, более, чем родная сестра, ощутив материнскую нежность под влиянием жалости, она подошла к нему, молча взяла его за руки, не находя слов, не желая касаться этой нежной и глубокой раны, так как достаточно было утешения, скрытого во взгляде.
Жорис. чтобы объяснить эту жестокую сцену, сказал, точно извиняясь:
- Она больна!
- Да, - сказала Годелива, - но вы несчастны?
- Очень несчастен…
Жорис заплакал. Рыдание, которого он не мог удержать, вырвалось у него: точно все его сердце разрывалось, поднималось, хотело задушить его. Стоны животного или ребенка, который не может больше терпеть, крик, перестающий быть человеческим и превращающийся в предсмертный вопль!
Годелива чувствовала, как оживают в ней старые воспоминания, - все, что она считала умершим и похороненным в ее сердце. Забытый пепел снова затрепетал, и, думая о том, что могло бы быть, она прошептала:
- Если бы Богу было угодно!
И видя, как плачет Жорис, она тоже заплакала.
Немое утешение! В безмолвии души, наконец, достигают одна другой, прислушиваются, говорят между собою. Они поверяют то, что уста никогда не скажут. Это равносильно тому, как будто они находятся в Вечности. И обещания, которыми они обмениваются в эти минуты, никогда не изменят…
Годелива и Жорис чувствовали, что их души соприкасаются. Общение, более прочное, чем любовь* соединило их! Отныне между ними была тайна, обмен, более священный, чем обмен поцелуев: это был обмен вместе пролитых слез!
Глава III
- Если бы Богу было угодно!
Жорис с этих пор был под влиянием слов Годеливы, которые охватывали его, были разлиты в воздухе, которым он дышал, наполняли его сон видениями. Жалоба безутешного сожаления! Ропот источника, считавшегося высохшим! Возглас признания, внезапно родившийся и прозвучавший среди его несчастия, как голос на кладбище!.. Молодая девушка неожиданно выдала тайну своей жизни. Ее любовь, казавшаяся неглубокой и легкой, оставалась неизменной. Она появлялась здесь и там, как вода каналов в городе.
Жорис припомнил последовательные доказательства: рассказ старого антиквария, позднее - полупризнание Годеливы, когда он сам уговаривал ее выйти замуж, наконец, теперь вырвавшуюся фразу, решительную, почти инстинктивную, казавшуюся искреннею, как безыскусственный жест.
- Если бы Богу было угодно!
Неужели она не излечилась! Значит, ей не суждено было излечиться. Есть женщины, любящие до самой смерти. Жорис понимал теперь ее тихую нежность, ее сочувственное отношение к его дому, ее стремление все улаживать, ее умиротворяющей взгляд, ее успокаивающий голос. Она являлась в его раздраженном доме частью безмолвия!.. Она хотела внести к ним счастье. Может быть, она поселилась у них только с этою целью, из-за неизменной привязанности к нему, чтобы быть для него защитою и утешающею сестрою, сестрою милосердия, перевязывающей его раны каждый раз, когда он истекал кровью. Представить себе, что она могла бы быть его женой! Он не переставал думать о потерянной возможности, чудном существовании, которым он был бы наделен. Он сам повторял печальный вздох Годеливы: "Если бы Богу было угодно!"
Отныне, когда он поднимался на башню, у него не было более ощущения, что он приближается к смерти. Фраза, бывшая для него просветом, сопровождала его. Она как бы шла впереди него, поднимаясь по темным ступеням. Она опережала его, без остановки, взбегала наверх, затем спускалась ему навстречу, подхваченная ветром и задыхаясь от бега. Жорис не был более одиноким. Он поднимался с любимою фразою, напоминавшею ему голос Годеливы. И он отвечал на этот голос. Он говорил вслух, рассказывал о своих надеждах, забывая о дурном прошлом, беседуя с ней в течение целых часов. Теперь башня более не пугала его, он не сердился более на нее за то, что она разлучила его с жизнью.
Напротив, он приносил туда с собою жизнь. Голос Годеливы, - это была точно сама Годелива! Они следовала за ним в стеклянную комнату. Она была там, около него, невидимая, но неизменно присутствующая, и что-то нашептывала. Они обменивались друг с другом тем, что говорится только на вершинах башен и гор, точно в преддверии Вечности, где может услышать только Бог.
Жорис для нее играл на колоколах. Он иллюстрировал их историю в звуках. Его мелодия напоминала встречу несчастья и радости: сначала рыдание басов, журчание серьезных звуков, - точно черная вода, текущая из неиссякаемых урн, шумный поток, рассказывающий о несчастье и бесконечном отчаянии, затем - светлый полет нежных колокольчиков, настойчивое и увеличивающееся усилие, серебристое трепетание прилетевшей голубки, вызывающей спасение и радугу… Вся жизнь его распространялась с башни в звуках.
Он сам не всегда отдавал себе отчет в своей игре, в том, что в колоколах изливалась его душа. На этот раз, однако, он понял и признался самому себе, что воспоминание о Годеливе было голубкой после потопа, маленьким колокольчиком, смягчавшим несчастие. Из-за фразы, не покидавшей его и поднимавшейся с ним, он ощущал мало-помалу ее очарование. Он не спешил спускаться в жизнь, так как жизнь следовала за ним. Голос Годеливы оставался с ним наверху. Теперь их было двое. Жорис оставался там долгие часы, отвечал на ее голос, представлял себе лучшее будущее. Он не знал, - какое именно. В настоящую минуту он был только взволнован нежной фразой, произнесенной для него. Но мало-помалу мечты определялись. Среди колоколов маленький хрупкий и светлый колокольчик пел сильнее, приближался, проникал ему в душу. В то же время журчание серьезных звуков, черная вода огромных колоколов, - все утихало, иссякало! Слышна была только огромная радость, в которой трепетал колокольчик, казавшийся голубкой и отражавший в себе фразу Годеливы и всю ее душу. Да, душа Годеливы окружала его, приходила и охватывала его.
Жорис чувствовал, что новый свет озарил ого. Освещение, подобное заре снова начинающейся любви! Возврат к жизни, после потопа, казавшегося непоправимым! Сладость второй любви!
Последняя была так чиста и главное, разумна! Жорис думал о Годеливе, как он думал бы о сестре, уехавшей ребенком, - которую считали умершей и которую снова находят, чтобы отнестись к ней с новою, неожиданною привязанностью.