Возвращаясь домой, в прихожей увидели "графа", провожавшего посетителя необыкновенной наружности: это был статный мужчина лет тридцати, высокого роста, худощавый и стройный, с красивым иконописным лицом, с черной бородой, с закинутыми назад черными кудрями до плеч, одетый барином, в коротком осеннем пальто и мягкой шляпе. Матово-бледное лицо его было сурово, а голос, когда он, уходя, говорил, стараясь сдерживать его звучность, все же звучал, как басовые струны рояля.
"Граф", кивая на дверь, сказал:
- Вот голос, каких немного в Европе! Это - Ильин, бывший студент Московского университета, откуда, конечно, был исключен в свое время. Я с ним встречался на Урале, в земледельческой коммуне, которая теперь закрыта. Ильин только что приехал оттуда. В деревне, бывало, зимой ходил в ватном пиджаке и валенках - по праздникам с мужиками водку пил, а теперь смотрите, как важно выглядит. Он и в Москве был популярен: со всеми знаменитыми писателями знаком из-за этой коммуны. Вот бы стихи нашего Клима ему показать.
- Наружность романтическая! - заметил Вукол. - Таким я представляю себе тургеневского Рудина.
- Да и судьба его рудинская, а пожалуй, и натура: говорит и поет хорошо, а в жизни - неудачник!
В дверях показался рыжий Кирилл Листратов, заменивший студенческую форму обыкновенным пальто.
- Встретил Ильина! У кого это он был здесь?
- У меня, по делу! - буркнул "граф". - Да что мы из-за него, что ли, стоим здесь? Войдите, пожалуйста, в "палаццо"!
Войдя, Кирилл спросил:
- Где Клим? Я хочу его стихи Ильину показать. Но главное, у меня есть рекомендация к адвокату Ленцу!..
- А мы, - весело сообщили Вукол и Фита, - поступили в капеллу к Тарасу!
- Значит, пусть Клим идет к Ленцу! Стихи, его мне нужны сейчас же!
- Вот они, на столике лежат!
Кирилл засунул в боковой карман стихи Клима.
- Можно сказать - все устроены?
- Все! Чего нам нужно еще в такое время?
- Этот вопрос неинтересен! Интересна сама жизнь! Везде идут собрания, вечеринки, пламенные речи говорятся!..
- Кирилл! где теперь очередная вечеринка?
- В один вечер - две! На днях в колонном зале клуба концерт в пользу ссыльных, с участием Ильина, и в то же время - нелегальный вечер в моей квартире.
- Опять Ильин!
- О да! Это теперь модная знаменитость: из-за голоса в высшем обществе принят, чуть ли не у губернатора в гостях бывает, а сам под тайным надзором состоит и недавно на закрытом вечере перед рабочими с речью выступал! Горячая голова! Собственно говоря, идет не борьба, а жестокая расправа правительства с малейшими признаками жизни! Борются не с крестьянством, борются с интеллигенцией из-за ее попыток разбудить народ и очень боятся рабочих! Борются с их организованностью, борются с учащейся молодежью! Хотят вновь выполоть "плевелы"! Но выходит наоборот: даже наш обывательский город ожил! Всюду собирают деньги для арестованных, высланных и сосланных! Жизнь кипит, ребята! Не отставайте от нее! Надеюсь, все увидимся на вечеринке в моей квартире!
Он торопливо пожал всем руки и быстрыми шагами вышел.
Через несколько минут явился Клим, бледный и мрачный. Молча сел в глубокое старое кресло.
- Швах! - вздохнул он.
Ему ответили смехом; сообщили о поступлении в капеллу и о том, что Кирилл взял его стихи для Ильина, который знаком со столичными редакциями.
Клим махнул рукой.
- Не верю я ни в каких Ильиных и ни в каких редакторов!
И, вдруг вскочив, крикнул:
- Верю в одного себя! Ведь почему-нибудь говорит же тут! - Он стукнул себя в грудь. - Вот и сейчас шел сюда, а стихи сами лезут в башку! Именно вот об этом самом! Будто стоит кто-то темный за моими плечами и нашептывает такое, вроде вот этого… - Приятели не сразу заметили, что "пиит" вслед за этим заговорил только что сочиненными стихами и говорил со страстью и горечью: он побледнел, глаза его сверкали. Какая-то внутренняя сила исходила из щуплой фигурки Клима, касаясь их сердец. Неужели этот некрасивый парень с длинным носом действительно поэт?
Клим шагнул вперед и, ни на кого не глядя, продолжал, чувствуя, что его слушают:
- Не вешай голову! Ну что ж, что на поэта не похож? Ведь дарования зерно тебе природою дано, и с этой верою в груди - своей дорогою иди! Плаксива муза у тебя! Мечтанья тихие любя, чужда и смеха и греха, она печально хмурит лоб, а чуть - глазами хлоп-хлоп-хлоп! И в слезы! Ха-ха-ха-ха-ха!
Слушателям вспомнился Филадельфов и его саркастические речи, когда он со смехом бросил Климу шутку о слезливой музе его. Теперь в стихах Клим превратил его в Мефистофеля - давнишний образ скептицизма. Ясно - дописался до чертей!
- Ты добродетель изгони! Ты грусть на смех перемени! - продолжал поэт свою бредовую речь. - Чем все оплакивать опять - попробуй лучше осмеять! и в многопесенной груди ты струны мощные найди! По ним, как слыхивал я встарь, рукою смелою ударь! В напевах новых загремит мой хохот, злоба закипит, волью я в них сарказма яд, и о тебе заговорят, и, может быть, блеснет тогда твоя туманная звезда!
- Может быть! - глубокомысленно ответил из угла "граф".
Остальные молчали. "Стихотворная белиберда", которой Клим часто надоедал им, пробудила у каждого свои мысли, явившиеся отзвуком не только этих стихов, но и того, что происходило кругом: вместо сознания общего бессилия хотелось сильных слов.
* * *
Павел и Онтон Листратовы приехали в губернский город по случаю того, что сын Павла и племянник Онтона - мальчики школьного возраста - поступили в первый класс гимназии.
На одной из центральных улиц города - близ гимназии - сняли хорошую квартиру в шесть чистеньких комнат. Поселился в ней Кирилл вместе с мальчиками, а за хозяйку приехала Акулина Васильевна, поседевшая, располневшая, сильно сдавшая после трагической смерти дочери, но все еще красивая.
Недельки на две остались погостить и Павел с Онтоном - посмотреть, как будут заниматься мальчики.
Мальчики были обеих листратовских пород: сын Павла - рыженький, веснушчатый, сероглазый бутуз со смышленой рожицей маленького мужичка, а племяш Онтона с Мещанских Хуторов - красавец мальчишка, с прекрасными черными глазами, стройный, хрупкий, задумчивый.
Первый тотчас же вцепился в науку. Второй каждый день обливался слезами над учебниками: ничего не мог понять в книгах, написанных книжным языком, непонятным обывателям Мещанских Хуторов.
Онтон смутился, огорченный неспособностью племяша: вздыхал, разводил руками, пожимал плечами.
- Сколько бедняков нынче ученья добиваются, да и сам я на медные гроши учился, а тут вот и деньги есть, и все возможности, и хочу я, чтобы дети наши просвещение получили, - ну, способности нет или желания: что поделаешь? В школе-то оба учились хорошо, а вот в гимназии разница получилась: одному идет в голову, а другому - нет! Что за причина?
- Наверное, плохо подготовлен! - широко улыбаясь, заметил Кирилл. - Своего-то племяша я сам подготовлял, а этот сразу сбрендил: ошарашили его город и казенное ученье!..
- Видно, больно строго задают уроки-то! - сердобольно сказала Акулина, - а чего бы с малыша спрашивать? Какой еще разум у робенка? Время разум дает! Так-то стары люди говаривали.
- Не назад же брать его, коли приняли? - деловито рассудил Павел. - Поглядеть надо, може и вникнет!
- Я сам займусь с ним! - обещал Кирилл, - отстал он немножко.
Твердо решили, что учить детей необходимо. Против учения детей в "мирской" школе были только сектанты и раскольники, имевшие свои школы, где обучали чтению и письму по старым книгам на церковнославянском языке.
Павел и Онтон под несомненным влиянием Кирилла были сравнительно просвещенными людьми: пример Кирилла, получившего университетское образование, в их глазах был живым доказательством того, что и крестьянин может приобщиться к науке не хуже господ.
Гонение на учащихся, стремление не допускать крестьян к высшему образованию они близко принимали к сердцу, считая это результатом дворянской политики. Дворян они ненавидели и открыто сочувствовали будущей революции, от которой ждали прежде всего земли для крестьян - за счет отжившего дворянства.
Особый, либеральный, слой кулаков, только что потерявших "золотое дно" земельной спекуляции, - они гораздо раньше рядовых крестьян, хотя и весьма своеобразно, задумывались о революции: им хотелось руками народа уничтожить крупное землевладение и, обойдя миллионеров, отдать землю и промышленность в руки многочисленного класса мелкой крестьянской буржуазии, то есть таких, как они сами, удовлетворив крестьянскую массу небольшими участками.
- Знаю я из жизни, - с глубокомысленным видом рассуждал Павел, - а также из некоторых книг: всякий капитал имеет свойство возрастать до бесконечности. Не может он сказать себе - "довольно, будет!" Обязательно разгорится азарт и жадность явится, как у всякого хозяина или как это в карточной игре бывает! Дворянский же строй вместе с царем росту капитала мешает! Поэтому и мы - промышленники из крестьян - стоим за революцию, против помещиков и против царя! Ясно, что революция обязательно должна произойти, ежели не при нас, так при детях наших, а поэтому с нашей стороны глупо было бы путаться у нее под ногами, выгоднее заранее присоединиться к народу.
Он помолчал, побарабанил крупными пальцами.
- Мы-то, можно сказать, сколотили копейку около земли, ближе к земле и хотим держаться! Но кто знает, что будет с детями нашими? Так ли, сяк ли - образование им необходимо.
Павел вздохнул, опустил в землю выпученные оловянные глаза и добавил: