После удара в сковороду вновь наступила тишина. На середину зала вышел Фита и с гитарой в руках сел на стул. Гулко зазвучали струны, и из худощавой груди Фиты полились всем хорошо знакомые звуки волжской песни. У Фиты был голос очень приятного тембра, еще юный, неокрепший, не обработанный, не поставленный, но такой легкий и от природы свободный, с таким обилием свежей звучности, что казалось, не певец пел, а сам голос спасал певца от технических трудностей, пел за него.
Широко́, широко́ степь за Волгу ушла -
С мужиком-бурлаком буйна воля жила!..
Добродушный и угловатый Фита как бы преобразился: в красной рубахе, в пиджаке нараспашку, с закинутыми за широкий лоб длинными густыми волосами, он казался красивым.
После него Вукол вышел со скрипкой. Игры Вукола по-настоящему еще никто не слыхал. Он заиграл протяжную народную песню, очень певучую и печальную, под гитару. Его игра вызвала удивление: скрипка звучала мощным певучим тоном, какого никто не ожидал от юного самоучки. Почти каждый из слушателей обучался игре на скрипке, и многие понимали, что значит "тон" игры - природный дар. Этот певучий, полнозвучный тон являлся душой маленького, но царственного инструмента. Юный скрипач и сам еще не ценил необъяснимо трогательной чистоты, цельности и певучей ритмичности звуков, лившихся из-под его смычка. "Талант", - пронеслась у каждого одна и та же мысль. И сопровождалась она внезапной грустью. Мальчик этот, с таким полудетским лицом, на котором жизнь еще не положила неизгладимых теней, через несколько лет, быть может, станет знаменитостью, овладеет всеми тайнами волшебной техники музыкального искусства и будет покорять толпу, властвуя над ней - и все же не явится тогда у него вот этих звуков, этой юношеской чистоты.
Молодежь бушевала от восторга, а юноша стоял со смущенной улыбкой и побледневшим лицом, с опущенным смычком и скрипкой.
Это было первое публичное выступление Вукола.
Вслед за ним была очередь Клима. Рядам стал "граф" и, обращаясь к публике, громко провозгласил:
- Дорогие товарищи! Позвольте предупредить вас, что выступающий со своими собственными стихами Клим Бушуев есть не что иное, как поэт, вынесший сваи вдохновения непосредственно из народной жизни, а это очень важно, товарищи! Прошу выслушать его с надлежащим вниманием.
Предисловие было встречено сдержанными, но поощрительными аплодисментами.
Внешность Клима мало располагала к нему: тщедушная фигура и смуглое лицо с длинным носом больше подходили для комического выступления, чем для декламации лирических стихов. Ничего поэтического не было в его серенькой вертлявой фигурке. Впрочем, многим он показался похожим на Гоголя в юности.
Читал он, как все авторы, недостаточно громко. Однако стихотворение, на которое наткнулся "граф" в его тетради, заставило всех прислушаться.
…Но погоди! Что такое мне чудится?
Где это плачут? Ты слышишь ли, брат?
Кто этой ночью святой не любуется,
Кто благодатному часу не рад?
- Громче! - крикнули из задних рядов.
Клим рассердился, покраснел и повысил свой звонкий тенор:
Брат! не любуйся ты ночью прекрасною:
Даром восторги твои пропадут;
Лучше заплачь над страною несчастною,
Где похоронные песни поют!
Вполне расположил слушателей к себе Клим вторым стихотворением, по форме тоже навеянным Некрасовым.
… Он ехал в лес дрова рубить…
Рубил и плакал! Мерзнули
В ресницах слезы горькие,
От инея мужицкая
Седела борода.
Он едет в поле за сеном,
И стелется метелица
И тянутся, как саваном
Одетые, поля.
- Товарищи! - воскликнул слегка подвыпивший "граф", обнимая Клима, - этот деревенский парняга - наш, нашего кружка революционный поэт! Он сейчас напомнил нам о слезах, льющихся даже в песне народной, о стонах, звучащих в ней. Он, по следам Некрасова, указывает на похоронность этих песен, на зимний саван, одевающий родные поля. Но это не пессимизм и не слезливость: в этих юных песнях звучит укоризна! Можно сказать, что в будущем окрепшие струны народного поэта откликнутся на грозный рев пробудившегося льва! Задатки будущей силы мы ощущаем в его поэме, уже оцененной нашей молодежью. Итак, приветствуем появление истинного поэта в наших рядах! Ура!
Полсотня звонких голосов прокричала "ура" переконфуженному Климу.
Литературное отделение закончил Левитов. Своих стихов он не стал декламировать, но прочитал наизусть стихотворение Никитина "Хозяин", обнаружив недюжинный актерский талант. У него была стройная фигура, звучный, гибкий голос, прекрасная дикция и могучий артистический темперамент. Не было сомнения, что у Левитова, кроме способности писать стихи, чем он был уже известен в товарищеском кругу, казались бесспорными все данные для карьеры хорошего драматического артиста.
Заканчивая страшную картину домашней жизни кулака с забитой, запуганной женой и помешавшимся юношей-сыном, он потряс все собрание изображением бреда безумца:
… На старом кургане в широкой степи
Прикованный сокол сидит на цепи:
Сидит он уж тысячу лет -
Все нет ему воли, все нет!
И грудь он с досады когтями терзает,
И каплями кровь из груди выступает…
Летят в синеве облака -
А степь широка!.. широка!
Конечно, и в этом образе скованного сокола все видели символ народа.
По окончании программы "граф" объявил собранию, что переход настроения из официального в интимное он считает состоявшимся.
Захлопали пробки, запенилось жигулевское пиво, начались разговоры.
В интимном уголке, на "графской" кровати, попрежнему сидели "птенцы" Солдатова - Клим, Вукол и Фита. К ним подошел Левитов, взволнованный своим выступлением.
Одет он был, как всегда, хорошо, даже не по-демократически изысканно. До этого момента держал себя особняком от всех - баричом.
Теперь Левитов поздоровался со всею тройкой и прежде всего заговорил с Климом:
- Позвольте мне с вами познакомиться! - отрекомендовался он и крепко сжал его руку своей сильной и в то же время нежной рукой. Лицо у него было чистое, с тонкой бело-розовой кожей, не крестьянской породы. - Когда мне вчера сказали, что вы пишете стихи, - продолжал он среди общего гула голосов, - я, судя по вашей скромной наружности и прежним случайным разговорам, имел о вас представление как об односторонне развитом человеке, но насчет стихов - извините - отнесся иронически… даже насмешливо… признаюсь в этом. Но, прочитав вашу поэму, которую теперь все списывают и читают, когда она уже пошла из рук в руки по всему институту - я подошел к вам извиниться и познакомиться. Беру свои слова назад. Я убедился, что у вас действительно талант!
Он помолчал, нежные щеки его, едва покрытые золотистым первым пухом пробивающейся бородки, слегка заалелись.
- Одним словом, - тут он махнул рукой, - я тоже пишу стихи и совершенно искренно ставлю их ниже ваших! вот!
Тут Левитов вынул из бокового кармана своего новенького, чистенького, хорошо сшитого пиджака небольшую тетрадку розовой почтовой бумаги, исписанную красивым, четким почерком, и подал Климу.
- Прочтите сейчас же, а я пойду пока к закусочному столу. Стихов немного, всего только одно стихотворение, но по нему вы можете судить вообще обо мне и моем творчестве! Я бы хотел потом поговорить с вами! - Левитов встал и быстро отошел к "буфету".
Клим развернул розовую тетрадку с довольно длинным стихотворением под странным заглавием "Размышления никудышного" и начал читать его вслух вплотную придвинувшимся Вуколу и Фите.
Это были жалобы на безволие и неприспособленность к жизни, неожиданные от такого на вид здорового и сильного юноши, каким казался Левитов. Автор считал себя конченным, обреченным человеком. От стихов веяло искренней грустью и безнадежностью. "Размышления" заканчивались патетически:
В бесполезных, бесплодных усильях
Мы утратили веру легко:
Улететь мы хотели на крыльях -
Притяженье земли велико!
- А ведь он свободно владеет рифмой! - заметил Вукол. - Это Икар с крыльями, разбитыми еще до полета! А ведь теперь в буквальном смысле много эдаких Икаров! В сущности - это предчувствие общественной реакции, столкновение хрупкой, нежной души идеалиста с суровой действительностью!
- Самолюбие! - сказал Клим, - его, быть может, несправедливо выперли из семинарии.
- Вероятно, за нежелание зубрить семинарские учебники!
- Да! среди нас он - как белая ворона!..
- Жаль его! - возразил Фита, - драматизм внутренних переживаний искренний! Им глубоко завладела навязчивая идея "никудышничества".
- А как прочитал "Хозяина"! Артистически! Ему бы на сцену пойти.
В это время подошел Левитов. Ничего не спрашивая о своих стихах, повидимому полный завладевшим им настроением, он заговорил возбужденно: