- Что тебя больно заждались в городе-то? Видно, институт этот ждет не дождется? Пойдем в избу: Яфим давно тебя не видал!..
- Успеем, час ранний - шесть часов, солнышко чуть взошло! Я думал - спите вы все. Хочется мне прежде всего взглянуть перед отъездом на лес наш: бабье лето!..
- Что ж, погляди! - усмехнулся Лавр.
Они пошли проулком к обрыву. Вукол с нетерпением ожидал опять увидеть после долгой разлуки Грачиную Гриву из могучих дубов, гигантские осокори на горизонте. Думая о городе, еще сильнее чувствовал глубокую свою привязанность к деревне, где протекло милое, веселое, крестьянское его детство.
И вдруг остановился, недоуменно оглянувшись на друга, Лавр смотрел иронически… Леса не было! На его месте виднелись голые пни и мелкий кустарник. Не маячили вдали великаны-осокори, на горизонте лишь синел широкий Проран, хмурился горбатый Бурлак и белел, словно в сказке, старый бревенчатый городок с осьмиугольной башней, напоминавшей сахарную голову.
Исчез трехсотлетний лес, видавший времена царя Ивана Грозного, Ермака и Степана Разина! Исчезла красота, которую, как свою личную собственность, сотни лет оберегало крепостное право.
- Порубили! - печально прошептал обескураженный племянник.
- Нешто! - иронически ухмыльнулся дядя.
- Когда?
- Недавно, как только вода сбыла! Нам и самим было жалко рубить, долго не рубили, да и наследник-то примолк было: думали - не спятился ли? Потом вдруг дошло до нас: экстренно надо рубить! И срубили!
- Жалко! - вздохнул Вукол.
- Жалей не жалей, все одно! Не мы - так срубил бы наследник! Так уж лучше мы! Лес этот наши прадеды берегли да растили! Дубы хорошие: кажнему мужику на амбар либо на баню хватит! А лес - он что? Пройдет время - опять вырастет!
- Конечно, это я так… наше детство вспомнил… мы тоже росли здесь!
И, помолчав, твердо сказал:
- Без леса другая будет жизнь!
- Знамо, без него будто шире и светлее стало: Проран и город видать. А вечером городские огни светятся через Волгу. Когда с Жадаевской горы подъезжаешь к кашей деревне, случается ночью, кажется, будто в нашей деревне городские фонари зажглись! - Дядя помолчал и опять повторил: - Коли пришло время порушить все - так уж лучше мы!
- Да, лес! - печально вздохнул Вукол. - А помнишь бабушкины сказки? А поверье про огненного змея? Все это как будто из лесу шло? Суеверие - и вместе с тем - поэзия!
- Эх, - по-своему воодушевился Лавр, - кабы ты видел, как валились старые дубы! Только гул шел по лесу, дрожала земля! А уж сокорей таких боле не увидим: им, чай, лет по полтысячи было! - Лавр помолчал и почему-то заговорил про отца: - Чудесное дело: что-то повывелись у нас бородачи: ни Яфим, ни мы с тобой бородачами, пожалуй, не будем, а ведь он - бородач!
Вукол не ответил, засмотревшись на широкую гладь Волги, простиравшуюся за срубленным лесом, вплоть до беленького городка с осьмиугольной башней. Казалось - рукой подать стало от деревни до города.
- Ну, пойдем! - помолчав, сказал Лавр, - проведаем старика!
Разбитый параличом, дед Матвей лежал в сенях маленькой кельи, в которой обитала горемычная вдова Настя с двумя осиротевшими детьми: к умирающему лишних людей не пускали; язык у старика плохо ворочался, отходил дед. Пропускали только тех, с кем сам он хотел попрощаться.
Из калитки вышла Настя, чем-то теперь напоминавшая отца, - высокая, костистая, желтая, с большим лбом.
- Ребяты! - полушепотом позвала она и махнула рукой Лавру и Вуколу, стоявшим рядом.
Юноши вошли в сени. Высокие, статные, крупные костью, они тоже напоминали Матвееву породу.
Дед лежал на полу под приоткрытым пологом. Страшно было смотреть на него: живой богатырский скелет, обтянутый коричневой кожей в складках и морщинах, с провалившимися в глубокие орбиты страдальческими глазами. Седая борода, изжелта-белая, отросла до пояса, свисая с иссохшей груди волнистыми, вьющимися, как спираль, прядями.
Внук и сын низко склонились к умирающему, став для этого на колени.
Дед оглядел их усталыми, очень внимательными глазами и дрожащей рукой коснулся головы каждого.
- У-ми-раю! - медленно прошамкали его запекшиеся губы. - Лаврентий, ты - хрестьянин! а ты, Вукол, - он дотронулся до рукава внука, - не хрестьянин будешь!.. До чего дожили? Нет земли!
И вдруг неожиданным движением поднялся и сел на постели, опираясь на тряпье страшными, исхудалыми руками великана.
- Отберите, - задыхался дед, словно бредил, смотря перед собой в неизвестную даль остановившимися глазами, - отберите… у мошенников… землю!..
Это было его последнее слово.
* * *
Со смертью деда вся власть в доме окончательно перешла к Ондревне, давно уже проявившей деятельный и предприимчивый характер скопидомки.
Косноязычный Яфим был почти бессловесен - до того смиренно и кротко выглядел он, но зато являлся могучим, хотя и безмолвным исполнителем ее хозяйственных идей.
У них росли две дочери-малолетки. Ондревна заблаговременно копила им приданое.
Лавру сказала:
- Приглядывай невесту: женим - тогда разделиться надо, свою семью заведешь, на себя работать будешь, как полагается! - И, понизив голос, мельком добавила, обращаясь к Вуколу: - А тебе, Вукоша, ничего не надо; ты по ученой части пойдешь!
* * *
Деда хоронили на старом деревенском кладбище за околицей, где под могильными холмами и покривившимися крестами лежало несколько крестьянских поколений. Зарыли его рядом с бабушкой, поставили над ними новый, общий для обоих, тяжелый крест, сделанный из большого дуба, до этих пор лежавшего при дороге перед кряжистой избой стародавнего крестьянского богатыря.
Старики сошли в землю, а жизнь - хуже ли, лучше ли - все-таки шла вперед: крестьянский сын Кирилл Листратов учился в столичном университете, внучонок мужика Матвея отправлялся в большой губернский город - учиться. Даже малолетний Вовка шел в школе первым учеником. Деревенские парни - Лёска и Аляпа - ушли в заволжский город работать на чугунке. Овдовевший Федор Неулыбов уехал в Сибирь. Лаврентий раздумывал о необходимости жениться; предсказание отца оправдалось - дороги дяди и племянника расходились с самого начала юности.
После похорон деда и древнеславянских поминок по нем - Лавр и Вукол легли ночевать на дворе, в телеге, застланной сеном, под кошмой.
Ночь была тиха и по-летнему тепла. Ярко горели звезды. Хором пели лягушки.
Друзья долго говорили, вспоминая чудачества деда, по душе - доброго, но сурового и жестокого по велениям крестьянской жизни.
Глядя на звезды, решали вопрос - существует ли загробная жизнь, нужна ли религия и церковная служба. Служителей алтаря Лавр считал хозяйственно-необходимыми: надо же кому-нибудь обедню служить, крестить, венчать, хоронить? Говорили о кончившейся аренде, о наступившем безземелье, о том, что им делать, как жить.
И опять при взаимной их любви друг к другу сталкивались книжная мечтательность одного и крестьянский реализм другого.
На восходе солнца они пешком прошли через Дуброву и маленькую деревушку Яковку, откуда завиднелся песчаный берег Волги, со стоявшим у парома дымившим маленьким Купцовым пароходиком. Сколько раз они в детстве ездили с покойным дедом через Волгу на пароме с возами золотистой пшеницы - продавать ее на городском базаре! Все кругом было родное с детства: отлогий песчаный берег с ленивыми волнами, кудрявая Дуброва позади, "мары" и синевшая за могучей рекой горбатая гора Бурлак.
Пароходишко развел пары. Вукол едва успел перепрыгнуть через мостки, едва пожал руку друга, как завизжал пронзительный свисток, и красные лопасти колес парохода зашевелились, подымая бурно кипящую волну. Бечева, хлопая по воде, натянулась, паром, полный телег, лошадей, баб и мужиков, вздрогнул и медленно отделился от деревянных мостков маленькой деревенской пристани.
Лавр долго стоял на пустынном песчаном берегу и провожал глазами все уменьшавшийся паром. Вукол махал ему шляпой, и у обоих было тоскливо и грустно на сердце, словно с болью и кровью оборвалась между ними живая пуповина, с детства питавшая их любовь и дружбу. Оба не столько понимали, сколько нутром чувствовали всю важность этой их первой серьезной разлуки.
Скоро пароход стал казаться букашкой, ползущей с какою-то ношей по широкому лону спокойной реки. Течением относило его вниз, и Лавр не смог более различать тонкую фигуру высокого юноши в груде возов с поднятыми кверху оглоблями. И опять, как когда-то, чем-то жгучим облилось его сердце.
Он тяжело и горько вздохнул, внезапно почувствовав, что почти одновременно лишился двоих близких людей, любимых с детства.
Очутившись один на опустевшем берегу, еще некоторое время слушал однообразный шум набегавших и пенившихся волн. Потом повернулся и медленными, тяжелыми шагами пошел через песчаные бугры голого берега, казавшегося ему теперь унылым, - к сказочно и радостно улыбавшейся зеленокудрявой Дуброве.