- Про тебя думаю, читанье твое послушавши. Другой ты стал, в студенты поступил, а они, слышь, царя убили!..
- Студенты - это ученики, вот и все! Сама подумай, с какой стати ученики могли бы царя убить? Их ли это дело? Царя убили совсем другие люди…
- Дворяне?
- И не дворяне.
Постепенно увлекаясь, Кирилл с жаром стал говорить о людях, убивших царя. В сгущавшейся тьме прекрасное лицо Груни напоминало ему лица мраморных статуй. "И откуда такая красота у крестьянки? - невольно думалось ему, - как жаль, что она не развита, а вот каким-то чутьем чувствует перемену, происшедшую в нем". Незаметно для себя он выдал свое увлечение новыми людьми, которых встретил в Петербурге, которые казались ему необыкновенными.
- Уходишь ты от нас! - со вздохом сказала Груня. - Вот ты все про хороших товарищей своих говорил, а ведь есть, чай, и товарки? - голос ее зазвучал ревностью, - хорошие, образованные?
- Есть, конечно!
- Найдешь себе какую, коли не нашел уже, - и прощай: неужто пара я тебе? Не дура же я, чтобы сидеть да ждать тебя из Питера-то?
- Жениться я ни на ком не собираюсь, Груня, - с неожиданной для себя сухостью возразил Кирилл и начал говорить о том, что любовь свободна, но и сам почувствовал: неловко выходило.
Видел Кирилл, как засверкали синие с поволокой Грунины глаза.
Кирилл говорил, что она красавица, что лучше ее он в Питере не видал, что она умная и чуткая, а насчет образования годы не ушли, стоит захотеть только.
Тут Кирилл иссяк, и наступила тяжелая минута молчания.
- Вот и видать стало, - медленно и грустно сказала Груня, - что если и нет еще у тебя зазнобы, то уж ко мне-то остыл ты, миленький. Ну, и кончим про это. Какая у нас была любовь? Так, вместе росли. Не нашла я себе пары, но родной ты мне был, близкий: кабы не ушел ты, полюбила бы, пожалуй!.. Мечтала о тебе, да карактер-то больно жесткий у меня, обиды стерпеть не могу! - Тут голос ее дрогнул.
- Что ты говоришь? Что ты делаешь? - горестно возразил Кирилл.
- Да ведь любила же! - вскричала Груня, метнувшись к нему, - любила так, как тебе и не снилось любить, а теперь весь ты городской стал! Лучше нам расстаться сейчас, чем после!.. Я полуграмотная девчонка, ничего не знаю, дальше Ситцевого озера не была, в лесу выросла, в озеро гляделась, водой студеной из него умывалась! Вода-то чистая, насквозь дно видать! Цветочки водяные плывучии! Кукушка кукует в лесу! А вы чего хотите? Взбунтовать нас? Нет, миленький, не поднять вам темных людей!.. Ежели бы ты и любил меня, все равно не пойду с тобой на городскую жизнь! Деревенская я - лесная, с деревенскими людями и век мой недолгий окончить хочу, а что недолгий будет он, это мне в лесу кукушка сказала!
- Постой! - крикнул Кирилл, но Груня звонко расхохоталась и вдруг исчезла в темноте.
Кирилл, пораженный неожиданностью, не успел слова сказать. У него было ощущение, будто ему дали пощечину. С опущенной головой медленно пошел он к дому. В избах летом по вечерам не зажигали огней. Деревня спала тихим, чутким сном.
* * *
В самое половодье, когда Волга вплотную подошла к Займищу и плескалась тут вот, под яром, приехали накануне троицы гости к Кириллу: двое - мужчина и девушка, говорили - брат с сестрой. Мало их видела деревня: больше в комнатах сидели, разговоры разговаривали. Гость как начнет говорить, целый день слышен в раскрытые окна его тонкий, ясный, ровный голос, немножко с картавинкой. Он говорит, а все слушают. Люди послушают, пообедают, отдохнут после обеда, опять придут под окна - а он все говорит. Только и можно понять: про народ говорит и что впереди будет - разглядеть старается. Наконец, Кирилл заговорил было, а тот ему: "Прекрасно, только разрешите мне маленькую вставочку сделать!" - и опять говорил до вечернего чаю: вставочка-то вдесятеро длиннее Кирилловой речи оказалась.
Позвенели чайной посудой, посмеялись, девичий голос да смех серебром сыпались. Потом гулять пошли. Тут их и видели: "он" - совсем молоденький, без усов, росту среднего, крепыш, волосы каштановые, густые, кудрявые, отпущены до плеч, как у дьякона, однако на дьякона не похож. Веселый, шутки шутит. Когда соломенной шляпой обмахивался, запомнили люди большой лоб и крепко сжатые губы с усмешечкой. "Она" - на брата похожа: и лоб и усмешка. Над Кириллом подшучивала, а у него куда только важность подевалась, - увивается, гибкий да ловкий стал.
На другой день отправляли дощаник общественный шестивесельный через Волгу в город.
Видит народ - гости молодые в дощаник садятся, Кирилл с ними же едет, а по заливу молодежь в бударках катается, по-праздничному делу - нарядная, девки в веночках из кукушкиных слезок. Когда все сели, полон дощаник - мужики и бабы в город огурцы, яйца да ягоды продавать, - Онтон снял картуз, по волжскому обычаю перекрестился: через матушку-Волгу бурливую плыть пятнадцать верст - небось, перекрестишься, звонко крикнул: "С богом!" - гребцы подняли весла.
- Песню! - и запел тенорком:
Собирался Александра
Свою армию смотреть!..
Хор подхватил, гребцы ударили в весла.
Смеялся Кирилл.
- Эх, не ту песню запели, надо бы вот какие слова:
Вперед! пусто в океане жизни!
Правда - мачтой в небеса упрется!
Зычно гаркнул, аж барышня уши зажала.
- Хорош у меня голосок?
Засмеялись мужики:
- Ну и глотка у тебя, Кирилл!
Гость молодой, смеясь задушевно, руку Кириллу жал:
- Хорошие слова для песни!
А дощаник - знай бежит по разливу, где разлился глубокий Проран.
И когда выбежал на Взмор - чуть видать его от Займища стало, шесть длинных весел, сверкая на солнце, как крылья, вынесли пловцов на коренную Волгу, - хор умолк в широком водном раздолье, с Волги ветерком потянуло, гордо взвился белый полотняный парус, густо зазвучала, доносясь издалека, знаменитая, нестареющая, богатырская песня "Вниз по матушке по Волге…"
Дружно, как один, звенели тенора:
Ничего в волнах не видно…
Эх, да не видно!
В то время как песня ширилась и нарастала, вперерез ей, вперебой и все-таки ладно, призывно вступили басы:
Грянем, грянем мы, ребята!.. Эх!
В самом верху, над всем хором, как звонкий жаворонок, высоко, младенческим криком взвился испуганный подголосок:
Ой, да не ви-и-дно?!
Но густые басы со спокойно-шутливой усмешкой, как волной, покрыли его:
Грянем, грянем мы, ребята…
Эх, по раз-до-о-лью!
Серебром отливая, слились, наконец, глубокие звуки с самыми тонкими и поплыли стройно затихающим аккордом в бескрайную речную даль.
С другого края поймы, около деревни, из затопленного леса, где зеленые дубы, дивясь на себя, стояли по пояс в играющей бурливой быстрине, где сновали лодочки-байдарки, давно уже заливалась саратовская гармонь с ладами да колокольцами серебряными, перекликались между собой волжские песни, весенние песенки:
Как по Волге пароходы -
Ровно лебеди плывут…
Каждая песня, не кончившись, обрывалась: ее заглушала другая. Выплыла нежная, улыбчивая песенка:
Пароход бежит, Анюта,
Сирень цветет,
Его белая каюта…
И обрывалась на время, покрытая переборами гармошки-"итальянки":
Кто-то тонет на реке
С "итальяночкой" в руке…
Стон стоял от нежно-любовных песен в лесу с переполненных певцами и певицами байдарок. Опять вынырнула "улыбчивая":
Над каютой голубь вьется,
Сирень цветет!
У Анюты сердце бьется…
Не слышно конца удаляющихся вглубь леса песен:
Волга-матушка бурлива, говорят,
Под Самарою разбойнички шалят,
Да в Саратове девицы хороши!
Не забудь меня ты, девицы-души!
Сирень цвела кругом. В песнях воспевалась любовь и разлука. На волнах качались букеты ландышей, широкие лопухи пловучие, сорванный пышный папоротник, цветущий волшебным цветом счастья только под Ивана Купалу, в полночь.
И вдруг с девичьей лодки, обвитой гирляндами водяных цветов и голубых кукушкиных слезок, горевшей на солнце ярким самоцветом праздничных нарядов - алой зари, кумача огневого да нежной сирени - зазвучал, все и всех покрывая, далеко слышный по воде свирельный голос Груни, певший протяжную, за сердце хватающую песню:
Прощай, жизнь, радость моя,
Уезжаешь от меня!
Нам должно с тобой расстаться,
Тебя мне больше не видать!
Все дальше и тише уплывал в затопленный лес вместе с удаляющейся лодкой ее голос:
Я тогда тебя забуду,
Как закроются глаза,
Уста кровью запекутся,
Перестанут целовать!..
XII
Трофим Яковлич Неулыбов, богатей-тысячник, строивший паровую мельницу, имевший фруктовый сад в двадцать десятин, ведший хлебную торговлю в компании с кандалинским воротилой Завяловым и водивший знакомство с самим Шехобаловым, решил женить своего приемного сына Федора, которому даже не было полных шестнадцати лет.
Как человек старого уклада, Трофим Яковлич образование дал сыну маленькое - в сельской начальной школе, чтобы от большого образования бога не забыл и не ушел бы в городской мир из родного сельского гнезда, а женить парня так рано решил тоже по своим понятиям - "чтобы не избаловался": дурной пример был перед глазами - прошел слух, будто Кирилла Листратова арестовали в Петербурге. Трофим сам поехал в губернский город к архиерею Серафиму просить особого разрешения на ранний брак сына.