* * *
- Летает? - спросил Мигун деловито, между тем как лицо его по обыкновению передергивалось, а левый глаз без нужды подмигивал деду…
- Летает! - со вздохом сказал осунувшийся, изможденный дед.
- Кажнюю ночь?
- Кажнюю.
- И без тебя знаю, что кажнюю: испытуючи тебя спрашиваю. И не токмо я один - вся деревня знает! Люди давно видят - змей к тебе летает! Огненный змей рассыпается искрами у тебя над поветью - кажнюю ночь!
- Нечистый?
- А то кто же? Не старуха же! Душенька ее на небеси покоится и ничего не знает, что "он" тут выделывает! Тоскуешь ты, а "он" эфтим пользуется, "ему" эфто и надо: хлебом "его" не корми, только дай душу, которая, к примеру сказать, ослабела: это "он" любит! хе-хе-хе!
- Как же быть-то?
Кузнец помолчал, подергал глазом и спросил скороговоркой:
- Ноги гладила?
- Гладила.
- Отнимутся ноги! - уверенно сказал Мигун. - А с косой еще не приходила?
- Нет.
- Ну, хорошо еще, что хоть с косой не приходила: с косой завсегда - перед смертью!
- Помирать-то не страшно - душу жалко! - сказал дед.
- А то как же? в эфтом-то вся задача: все помрем, да не эдак!
- Молитвы какой заговорной не знаешь ли?
- До молитвы еще дело не дошло. Возьми ты кусок мелу и везде поставь кресты: над дверями, над окнами, на воротах, на калитке, на подворотне: кажнюю дыру закрести, штобы пролезть "ему" негде было - понял?
- Как не понять.
- Ну, вот! А сам…
Тут кузнец понизил голос до таинственного шепота и близко наклонился к деду.
- А сам - возьми ты, мил человек, ицо прямо-таки самое простое, свежее куриное ицо и носи его подмышкой три дня и три ночи и - не спи, боже упаси заснуть!
- Нельзя?
- Ни под каким видом! Не ложись, не садись - ходи! Ходи где хочешь, а ицо подмышкой, под самой под рубашкой держи! Что ты тут увидишь и услышишь - не пужайся: вреды тебе никакой не будет! на четвертые же сутки - к вечеру - принеси мне то самое ицо. Тогда ляжешь спать, и будет сон крепкий. А я над тобой, над сонным, прочитаю три раза "да воскреснет бог" - и все пройдет! Понял?
- Понял. Спасет те Христос! Муки, как уговорились, Яфимка принесет тебе пятерик.
- В эфтом нет никакого сумления. Мне главное - помощь оказать!
Кузнец замигал глазом, задергал щекой и еще долго что то говорил, но угрюмый дед не стал его больше слушать. Он вышел из кузни и тяжелым шагом побрел от околицы к своей избе, так странно напоминавшей его самого.
* * *
Два дня и две ночи подряд дед Матвей ходил с куриным яйцом подмышкой. Летние ночи были теплые, лунные, тихие, словно объятые волшебным сном.
Когда утомленная деревня погружалась в благодатный сон, огромный, длиннобородый старик одиноко и безмолвно бродил по спящей земле, залитой ярким лунным светом, сопровождаемый всюду двигавшейся за ним длинной исполинской тенью.
Бледный, исхудавший, с непокрытой лысой головой, босой, в холщовой рубахе и штанах, он теперь больше напоминал привидение, чем живого человека, а длинная уродливая тень, чудилось, имела какое-то свое, таинственное значение: жила отдельно от него. И казался дед Матвей одиноким обломком старинной деревенской жизни, давно исчезнувшей, внезапно вставшим из могилы старым крестьянским богатырем; давно перевелись в деревнях такие бородачи и силачи, как дед Матвей, широкоплечий, с развевавшейся длинной белой бородой и морщинистым скорбным лицом.
Третью ночь не спал дед и все бродил, высокий, по пустынной, залитой лунным светом деревенской улице. Шаги его босых ног были неслышны, набухшие веки опущены, прозрачное лицо неподвижно. Старуха больше не мерещилась, но вдруг он наткнулся на толстое бревно - целую балку - лежавшую поперек дороги: только что проходил он тут - и ничего не было, а теперь - балка. Подивился дед, кто бы мог положить ее, перешагнул - и пошел далее.
Над всей деревней стояла такая тишина, что, казалось, слышался шелест травы и листьев, даже собаки нигде не лаяли и петухи не пели.
И вдруг из-за бугра, словно из-под земли, выскочила с гиком, с гамом, с топотом и звоном бубенцов бешеная тройка, запряженная в телегу на железном ходу, а в ней цыгане, много цыган, кучей сидят без шапок, лохматые, черномазые, орут, хохочут, поют, гикают, свистят, машут руками деду:
- Берегись! берегись! гей! гей! - и с хохотом проносятся мимо. Ямщик-цыган беспрерывно хлещет обезумевших вороных лошадей, в ужасе прижавших уши, - только пыль за ними заклубилась и земля задрожала - и вдруг все сразу стихло, тройка со всеми цыганами, со всем своим шумом словно сквозь землю провалилась. Нет никого!
- Что за чудеса? - ворчит дед Матвей и шагает дальше. И тень за ним шагает, а луна так и светит, как солнышко.
Только прошел несколько шагов - ребятишки! Целая толпа! Да все незнакомые, смуглые, курчавые, как цыганята. Прыгают около деда, хохочут, кричат:
- Дедушка! дедушка! Пойдем с нами!
- Ах вы, мошенники! - ворчит дед, - полуночники эдакие! Вот я вас!
А сам все идет, и ребятишки вокруг него мельтешат - что один, что другой - одинаковые!
- Иди, иди, дедушка!
Смотрит дед - колодезь: незнакомый колодезь - как будто тут прежде и колодца никакого не было. Облепили ребятишки деда.
- Глыбоко, дедушка! Погляди-ка-сь!
Вдруг - мужик: откуда взялся - неизвестно, закричал на ребятишек:
- Пошли прочь, пострелята! дайте покой человеку!
Ребятишки разбежались, а мужик деду поклонился, не снимая картуза, и руку подал, черный такой, неизвестный и рука мокрая.
- Рази я не вижу - человек покоя ищет? дайте покой дедушке Матвею!
- Что-то я не знаю тебя! - говорит дед.
- Ну, как не знать? Из Дубровы я, в охотниках у купца служу!
Вытащил из кармана бутылку с водкой.
- Выпьем, дедушка! угостить тебя желаю! Пойдем, сядем где-нибудь! Ночь-то какая! Теплынь, месяц, как серебряный!
- Так-то оно так, - отвечает дед, ухмыляясь, - отчего и не выпить, коли угощают!
- Знаю я твой обычай: на даровщину только и пьешь!
- А то как же?
Сели на задах, над яром, ноги в овраг свесили.
Поднес мужик деду шкалик:
- Держи!
- Сам сначала!
Мужик выпил сам и опять наливает.
- Скупой ты, дед, деньги копишь, в кубышку кладешь!
- А тебе што? Коплю ли, нет ли, не для себя, с собой в могилу не возьмешь! Для детей!..
- Не пойдет им впрок твоя кубышка! все идет - в тартарары!
Неприятен деду такой разговор.
- Никакой кубышки у меня нет! зря люди бают!
- Хо-хо-хо! - нехорошо хохочет мужик. - Да я в шутку сказал!.. зачем тебе деньги? Помирать пора! Пей!
Принял дед шкалик левой рукой, не разжимая локтя, где подмышкой яйцо держал, а правой - по привычке - перед питьем перекрестился.
Смотрит дед, а у него вместо шкалика - кость от падали. Взглянул на мужика - тот снял картуз - рога у него на кудлатой башке оказались, зубы щелкают, глаза, как у волка, горят, захохотал, кувыркнулся в овраг - и пропал!
Ребятишки опять появились, облепили деда:
- Прыгай, дедушка, и ты вниз головой! Прыгай в омут, дедушка! - Хохочут.
Вдруг - огненный змей: подлетел, искры от него так на все стороны и сыплются, как в кузнице от раскаленного железа. Ударился об землю и погас, а вместо змея перед дедом старуха стоит - синяя, злая, глазами сверкает и косой на него замахивается.
Вскрикнул старик, повалился на краю оврага и тотчас же заснул тяжелым сном. Из рукава рубахи выкатилось сырое куриное яйцо и разбилось.
С этой ночи тяжко заболел дед Матвей. Сначала у него отнялись ноги, а потом стал заплетаться язык. Лежал он в избе на полу под пологом, устроенным на четырех колышках, исхудалый, как скелет, с длинной седой бородой, похожий на прокаженного Иова, как рисовали его на картинках в священной истории. Сноха тяготилась ухаживать за ним и плохо с ним обращалась. За нуждой ходил он под себя, как ребенок, и от этого в избе стоял тяжелый дух.
Яфим был занят неустанным крестьянским трудом, и один Лавр сидел иногда около него на полу, пытаясь разговаривать с ним, но больной даже шептать хорошо не мог, губы не слушались, и язык плохо ворочался - только пристально глядел на сына и, казалось, тяжко думал о будущем детей и внуков, о своей конченной жизни. Но жизнь упорно не хотела оставлять это громадное иссохшее тело, от которого остались теперь только тяжелые, крупные кости, обтянутые, как панцырем, - рубцеватой, закаленной в труде и непогоде, словно дубленою - кожей.
Так старое, иссыхающее, изжившее свой век дерево, уже лишенное листьев, все еще держится на глубоких корнях и, никому не нужное, одиноко маячит при степной дороге.