От шепота и слез Лавруши сердце Вукола по временам "словно кто обливал чем". И опять являлось внутреннее колебание, не воротиться ли, но кто-то внутри говорил ему "нет", и он шел, подчиняясь этому голосу.
Чтобы не разжалобиться, не размякнуть и не уступить, он решил идти, не оборачиваясь и не отвечая.
Все реже и тише слышалось:
- Воротись…
Когда спустя долгое время Вукол обернулся, Лавра уже нигде не было.
В последний раз прощальным взглядом взглянул Вукол на лес, на потонувшую за перелеском родную деревню, повернулся и, уже ни разу не оглянувшись, пошел мимо Дубровы извилистой дорогой, нырявшей между перелесками, маячившими на горизонте, как марево. Это и были "мары", перемежавшиеся с полями и снова как бы выраставшие на краю неба: словно отодвигаясь все дальше, они манили и звали куда-то.
В Кандалы пришел он, когда уже совсем стемнело. Дома никто не удивился возвращению Вукола, давно его ждали: приближалась осень и начало учения. Семья ложилась спать, и никто почти и не расспрашивал его.
Через несколько дней к Елизару приехали из Займища Яфим и тот самый Абрам, который прискакал к горевшему стогу.
Вукол, завидя их, тотчас же ушел из дому, а мужики завели с Елизаром разговор о лесе.
Абрам, бойкий и живой мужик, сообщил, что посланы они от общества посоветоваться с Елизаром, как быть. Доподлинно известно, что объявился наследник, который хочет судиться с ними из-за леса: если высудит, то будто бы продаст лес купцу Завялову и тогда Займище под одно будет окружено купецким имением.
- От кого узнали-то? - спросил Елизар.
- Завяловский аблакат сказал Неулыбову, а Трофим правильный человек, врать не станет.
- Ну да, конечно. Коли так, вам одно остается: самим скорее срубить лес. Из-за пеньков-то они судиться не станут.
- Знамо, не станут. Рубить?
- Рубите.
Уходя, Абрам спросил, улыбаясь:
- Вукол-то твой небось баял тебе, как они, ребятишки-то, купцово сено зажгли вроде как в отместку за лес?
- В первый раз слышу! - удивился Елизар.
Яфим ухмыльнулся и, заикаясь, разрешился речью:
- За… зажигал, слышь, Степашка Ребров… Н-ну, да все они… и Ла… Лаврушка тоже… а By… Вукол, значит, на себя взял… и драла!.. ты уж того… не боль… не больно жури его!.. Перед ночью пошел… дедушка-то верхом ездить вдогонку, во… воротить хотел: к дожжу дело было!
- Прибежал сюды - да и молчок? - рассыпчато засмеялся Абрам, - ну, что же… мужики их сами надоумили!.. А он - поди ж ты - на одного себя ответ взял! Чудно!.. Зажечь зажгли, а после сами испужались! Ничего! Стог дожжом залило, а от купца покудова никакого спросу не было!..
Когда мужики уехали, воротился Вукол. Отец что-то читал за столом. К удивлению сына, Елизар ограничился легкой нотацией - не столько за поджог, сколько за бегство.
- Если бы ты всем родным сказал, что уходишь, тебя бы проводили с честью, напекли бы тебе на дорогу сдобных лепешечек и ты возвратился бы в отчий дом, как Одиссей, с дарами! А вместо этого ты убежал тайно, как трус! Вперед не делай этого, поступай всегда открыто и честно.
Елизар отвернулся и продолжал чтение толстой книги, от которой только что оторвался.
Книгу эту Вукол сразу узнал по переплету и раскрытой странице: это была "Одиссея".
IX
Бабушка Анна заразилась от овец во время стрижки: на груди у нее появилась яркокрасная опухоль с куриное яйцо величиной. Призвали кузнеца. Мигун посмотрел, поморгал глазами, покачал головой, сказал:
- Это сибирская язва! поезжайте в Свинуху к ворожее, а я не могу!
Запрягли Чалку, и Яфим поехал в Свинуху.
Бабушка лежала на конике под овчинным тулупом и тяжело дышала. Лицо у нее стало желтым, как восковое, глаза глубоко ввалились, а губы и ногти посинели. Говорить она уж не могла и только обводила избу тоскующим взглядом, словно просила о чем-то. Долго не могли догадаться, о чем она просит, и только когда подвели Лавра - в глазах ее мелькнула радость: она положила на его голову руку, как бы благословляя.
- Под образа положить! - угрюмо сказал дед.
Стали приготовлять ей постель на широкой лавке под образами, да не хватило соломы для изголовья. Лавра послали на гумно за соломой. Когда он вернулся с вязанкой соломы, мамка уже лежала под образами прямая и неподвижная, только губы ее чуть-чуть передергивались, а потом крепко сжались.
- Не надо соломы! - сурово сказал сыну Матвей, - ступай отнеси под навес!
Лавр вышел из избы, а туда торопливо прошли две старухи соседки.
Лавр бросил солому, вышел на улицу и сел на завалинку, дожидаясь, когда его позовут.
"Умирает мамка! - подумал он, - куда она денется, когда помрет? - И сам себе ответил мысленно: - Тело зароют в могилу, а душа улетит на небо!"
Он посмотрел на небо: оно было высокое, синее, пустое, ни одного облачка. Солнце сияло торжественно и жарко.
В это время к воротам подъехал Яфим. Чалка весь был в мыле, в телеге рядом с Яфимом сидела старуха ворожея из Свинухи.
У ворот стоял дед.
- Обмыли уж! - сердито сказал он Яфиму.
Когда все вошли в избу, Анна лежала на столе, со скрещенными руками на груди, в новых лаптях и с двумя пятаками на глазах. Изба была полна соседских баб.
Стоял тихий, печальный говор. Чужие бабы о чем-то хлопотали и суетились.
Яфим, не распрягая Чалки, поехал на Мещанские Хутора за попом, а дед строгал под навесом доски для гроба.
Когда соседки разошлись по домам, Лавр сел на лавке у окна около покойницы и стал плакать тонким, высоким голосом, который было слышно далеко на улице. Плакал долго и жалобно, до тех пор, пока не внесли в избу гроб и положили в него усопшую.
* * *
Дед Матвей спал под пологом, в сарае, на деревянной кровати и, засыпая, шептал более обыкновенного; вот уже несколько недель прошло после похорон старухи, а он ни о чем больше не может думать, как только о ней: вспоминаются ее тихий добрый голос, ее всегдашняя ласковость, ее хлопотливость. Она была словно душой всего дома: при ней все оживало, все имело смысл, а теперь дед осиротел и уже не чувствует себя прежним хозяином: незаметно всю его власть в доме забрала бойкая сноха Ондревна и уже помыкает им, а Яфим, как теленок, ходит за ней да потакает. И уже никто деда не боится. Матвей никак не мог объяснить себе, как это случилось, что со смертью старухи он оказался как бы в отставке и вся жизнь в его доме сразу пошла по-новому. Думал он вслух, долго, напряженно шептал что-то, сидя на кровати и спустив на землю босые костистые ноги.
Вдруг ему показалось, что полог открылся, что стоит перед ним его старуха, совершенно такая, какой она ходила, когда была жива: в синем пестрядинном сарафане и платочке, повязанном углами. Дед нисколько не удивился ее появлению, как будто давно ожидал ее.
- Ты што? - спросил он шепотом, - пошто пришла?
- Я к тебе, старик! - отвечала она своим обычным, добрым, очень тихим голосом и еще тише засмеялась, как смеялась бывало. Голос ее был так тих, как будто доходил издалека.
- Да ведь ты умерла!
- Нет, не умерла! только ты об этом никому не сказывай, а я потихоньку буду прилетать кажнюю ночь: ведь скушно тебе без меня, старик?
- Скушно! - со вздохом согласился дед, - век прожил с тобой, а теперь один! не с кем стало слово молвить!
- Ну вот я к тебе и пришла!
Старуха села к нему на постель и стала гладить его голову. Рука у нее была холодная и мокрая.
- Оставь меня! - прошептал дед, - ведь ты умерла!
Но старуха не слушалась и гладила холодной рукой его руки и колени с тихим, чуть слышным шепотом:
- Родной мой, болезный!
Дед рассердился:
- Оставь, говорю! - громко крикнул он.
Старуха исчезла.
Протер глаза и, трясясь всем телом, встал с постели: сон ли это был? Нет, дед еще не ложился спать. Кругом никого не было, только звезды мерцали сквозь худую соломенную поветь да где-то пропел петух. Старик перекрестился.
- Да воскреснет бог и расточатся врази его! - дрожащим голосом прошептал он.
Подошел к калитке: калитка была на запоре. Осмотрел задние ворота: и задние ворота были заперты. Тогда он сел на крыльцо и так просидел до рассвета.
Весь день старик ходил сумрачный, безмолвный, что-то шепча про себя и никому не говоря про старуху, а вечером опять лег под навес. По своему обыкновению он долго шептал сам с собой, не открывая глаз, и вдруг почувствовал озноб во всем теле. Несколько мучительных минут дед не решался открыть глаза, уверенный, что "она" опять прилетела, и когда, наконец, открыл их, то увидел, что старуха, как вчера, стоит перед ним все в том же синем сарафане с оловянными пуговицами до подола, в котором она ходила. Старик затрясся.
- Ты опять пришла? - в ужасе спросил он, едва шевеля губами и сам не слыша своего голоса.
Старуха молчала. Теперь она не была так ласкова, как в первый раз: наоборот, глаза ее сверкнули злобно и страшно, синие губы были сжаты, а рукой она делала ему какие-то непонятные знаки, словно звала его за собой.