* * *
Весеннее солнце начало пригревать поля, еще не просохшие от растаявшего снега, и деревенская улица зазеленела от первой нежной муравки.
Семья деда Матвея дружно готовилась к пашне: налаживали старинный тяжелый плуг, чинили бороны, заказывали недостающие или поломанные части кузнецу Мигуну.
Мигун был суетливый носатый мужик с часто мигающими глазами и торопливой, быстрой речью. Он не только делал сошники, лемехи и топоры, но умел заговаривать кровь, лечил и рвал зубы, поил больных наговорной травой и считался знахарем. Жил особняком от деревни, а кузница его стояла на выгоне, за околицей.
Всю весну в ней кипела работа, дышал горн, сыпались искры.
Когда земледельческие орудия были приведены в исправность, дед Матвей с сыновьями выехал на пашню. Своей, надельной, земли за околицей было мало, и она была так выпахана, что никогда не давала хорошего урожая: удобрять ее никому и в голову не приходило по причине ежегодных переделов. С ней управлялись быстро, и еще оставалось время для дальнего поля: это был громадный участок в степи, верст за тридцать от деревни, - казенная земля.
В старые годы ее сняли на сорок лет мужики - три семьи Листратовых - и разбогатели от этого. Сняли по рубль шесть гривен за десятину, а теперь сдавали мужикам своей же деревни по тридцати рублей, но и это было выгодно для мужиков. Про Листратовых же говорили, что для них участок - золотое дно.
Кроме пашни, мужики снимали у них там же и покос. С пашней управлялись сами, а на уборку каждый мужик нанимал в городе жнецов и косцов. Сами работали вместе с наймитами.
Так велось когда-то сельское хозяйство по средней Волге.
Дед Матвей из скупости редко нанимал пришлых работников, работал с семьей даже по ночам. С лукошком через плечо, без шапки, нашептывая что-то, раскидывал семена полукругом. Яфим пахал плугом, запряженным четырьмя лошадьми, а маленький Лавруша уже умел ходить за бороной. Над пашней вились грачи, влажная жирная земля тяжело прилипала к лаптям - трудная, утомительная работа: допотопный плуг надо было держать на руках и на ходу счищать с лемехов железной лопаточкой налипшую сырую землю, ноги подвихивались между пластами взрытой земли, а грудь и горло надрывались от непрестанного крика на лошадей.
С ближнего поля к вечеру возвращались домой, но когда уезжали на дальний участок, то жили в поле, в шалашах, всю неделю и только в субботу на воскресенье приезжали домой - в грязи, в пыли, черные, как негры; поэтому каждую субботу обязательно топились "по-черному" бани, стоявшие на задах деревни. В воскресенье вся деревня сладостно и долго спала.
Деревня стояла над высоким обрывом, под которым, может быть, в давние века протекала Волга, но потом отошла на несколько верст, так что под обрывом образовалась луговина, а за нею в полуверсте бежала речонка Постепок, маленькая, как ручей, густо заросшая около берегов осокой и пловучими водяными цветами.
Через Постепок переезжали по маленькому, вечно грязному мостику или гати, устроенной из набросанных сучьев и навоза, - и тотчас же начинался дремучий дубовый лес, шумевший своим торжественным и таинственным шумом.
Весной Волга затопляла весь лес, подходя вплотную к самой деревне, и тогда можно было плавать на лодке в лесу, стоявшем наполовину в воде.
По праздникам затопленный лес наполнялся лодками с девками и парнями в ярких кумачовых нарядах, песнями, звуками гармошки и смехом.
Когда вода сбывала, в лесу оставались озера, и одно из них - самое большое, овальное, как зеркало - окруженное лесом, погрузившим в него свои зеленые ветви, было излюбленным местом купанья у ребятишек, целые дни пропадавших в лесу. Озеро это называлось Ситцевым.
После половодья в лесу и на лесных полянах быстро появлялась буйная растительность: трава вырастала по пояс, было много дикого лука, столбунцов, щавеля и ароматных ландышей. Девки и бабы в праздники толпами ходили за луком, щавелем и цветами, возвращались домой с песнями. В лесу не умолкая куковала кукушка, орали грачи и щебетало на все лады разнообразное птичье царство.
Под троицу все были на ближнем поле. Жена Яфима, Анна Ондревна, с его сестрой Машей, матерью Вукола, с весны гостившей у отца, топили баню. Изба была заперта на висячий замок. От околицы то и дело проезжали возвращавшиеся с поля, но весенний вечер, совершенно беззвездный, был так темен густой и влажной темнотой, пыльная дорога так мягка и беззвучна, что только по легкому побрякиванию сбруи можно было догадаться, что кто-то проезжал от заскрипевших ворот околицы, и лишь чуть заметное пятно двигалось по дороге.
Вот побрякивание приблизилось к избе, из тьмы едва заметно выделилась низкая пологая дуга и телега с лошадью, беззвучно трусившей по густой, ползучей мураве. Из телеги вылезли две тени - женская и детская.
- А мы здеся! - закричал из тьмы детский голос.
Женская тень подошла ближе и ахнула радостно: на завалинке сидел Елизар. Вукол и Лавруша, хихикая, сцепились и не то плясали, не то боролись во тьме.
- Сидим да ждем! - сказал Елизар вставая. - Никого дома нет!
- Эка! - вздохнула бабушка, - две бабы дома! баню, чай, топят! Ребятишки, покличьте, сбегайте за ними! Ах вы, родимые!
Елизар растворил скрипучие ворота, ввел Чалку во двор, принялся распрягать лошадь. Бабушка помогала.
- Не трудись, Елизарушка, мужики сейчас подъедут!..
Пришла Маша с ключом, прибежали ребятишки, за ними молодайка Ондревна… Отперли избу, вошли. Молодайка зажгла не лучину, а жестяную семилинейную лампу, предварительно почистив стекло ершиком.
- Лампу завели! - удивился Елизар.
- А как же? - засмеялась бойкая Ондревна. - Чай, всё лучше лучины-то!
- Она у нас всякие новости завела! - добродушно отозвалась бабушка из чулана.
На окнах стояли в горшках цветы с лесенками из лучинок, цвели алыми и лиловыми колокольчиками. Пол был чисто вымыт, выскоблен, изба как будто повеселела.
- Что значит молодая-то хозяйка! - пошутил гость.
- Дай бог! - сказала бабушка, расстилая столешник. - А мы и рады! Дедушка спервоначалу ворчал, а теперя и самому ндравится! Ничего! как говорится, знайка незнайку учит! Добрая жена дом сбережет, а худая рукавом растрясет!
- Муж возом не навозит, что жена горшком наносит! - заметил Елизар.
- Надолго ли к нам, Елизар?
- Стриженая девка косы не заплетет!
- Как дела-то? - тихо спросила Маша.
- Дела - как сажа бела! Ничего! Нашим козырям все под масть! После скажу!
Вукол рассказывал о своих путешествиях с отцом на большущем пароходе с вот такими красными колесами, с черной трубой, из которой идет дым и бывает такой свист, что оглохнешь! О том, как они были в городе и какие там, высокие дома: если десять изб поставить одну на другую - и то мало!
Лавр слушал и удивлялся. После долгой разлуки у них много было что сообщить друг другу.
- А у нас Карюха жеребеночка принесла! - перебил он племянника. - Хорошенький, весь в нее и уж погладить дается!
Эту родную избу с полатями и знакомым брусом, с белым подтопком и чуланом за ним Вукол любил, он вспоминал зимние вечера, когда бабушка рассказывала сказки, дед плел лапти, а они с Лавром путешествовали, как и теперь, по брусу на полати. На стене все еще висела знакомая картина "Как мыши кота хоронили", но он взглянул на нее критически, с улыбкой. О бабушкиных сказках тоже отозвался свысока, так как читал в таинственных для Лавра книжках о рыцаре Дон Кихоте и его верном оруженосце, о подводных путешествиях капитана Немо по всем морям и океанам.
За столом сидели "большие". Приехали дед и Яфим, отец Вукола что-то рассказывал. Друзья не слушали того, что говорилось внизу: у них наверху, под самым потолком, были свои разговоры.
После женитьбы Яфима стена около полатей была оклеена бумагой, на которой образовались причудливые узоры от протекавшего дождя. Желтоватые пятна слились в глазах Вукола в воображаемую картину: как будто верхом на конях татары, в острых шапках, в полосатых халатах, летят во весь опор с кривыми саблями в руках.
- Ты видишь? - спросил он Лавра, показывая на стену. - Вот это лошади, а на них - татары с саблями.
- Ничего не вижу! - отвечал Лавр.
- А я вижу! да ты гляди дольше - и увидишь! Вот лошади, вот татары, вот сабли!
Но Лавр так ничего и не увидел. Он только отчасти верил племяннику, многое из его уверений считал враньем. Разговор их часто походил на беседу Дон Кихота с его оруженосцем.
- Врать - не устать, было бы кому слушать! - недоверчиво подсмеивался маленький крестьянин.
Не умолкал голос Елизара, который тоже рассказывал при веселом внимании слушателей.
- Ломоносов был из простых рыбаков, а достиг того, что сам царь его принимал… Был Кулибин, механик-самоучка, а то был еще англичанин Фультон… Много было таких людей, у которых здорово мозги работали, и все больше из бедности выходили они…
- А у нас тоже такой есть, мельник Челяк, - послышался голос деда. - Хитрец! Любитель строить! Тебя бы с ним по ноге связать!
- Знаю Челяка, толковал с ним… не хватает нам обоим одного: науки! Красна птица перьем, а человек ученьем! Но - учиться никогда не поздно. Добьюсь и я своего!
- А ты помнишь, - говорил Вукол, - есть у нас картина "У Неаполитанского залива семья рыбаков"? Я каждый день гляжу - не нагляжусь! Море там нарисовано, ребятишки купаются, а на берегу дочь рыбака до того красива, прямо как в сказке…
- Сытно, видно, живут! у моря-то! - деловито заметил Лавр. - Гладкие! А купаться и у нас хорошо, на Ситцевом! Пойдем утре! ребятишек соберем в пашню играть!
- Лучше в разбойников! - возразил Вукол и начал рассказывать о разбойниках.