- Последний раз я имел удовольствие видеть тебя, - сказал Демон, - в апреле, ты была в плаще с черно-белым шарфом, и от тебя прямо-таки разило мышьяковым духом зубоврачебного кабинета. Сообщу приятную новость, доктор Жемчужин женился на своей регистраторше! А теперь, дорогая, серьезно. Я допускаю это платье (узкое, черное, без рукавов), могу вытерпеть эту романтическую прическу, мне не слишком нравятся твои лодочки на босу ногу (on bare feet) и твои духи "Beau Masque" - passe encore, но, радость моя, мне гадка, мне отвратительна твоя сине-лиловая губная помада. Пусть это модно в доброй старой Ладоре. Для Манхэттена или Лондона это непристойно.
- Ладно (Океу)! - сказала Ада и, выставив свои крупные зубы, с силой стерла помаду с губ платком, извлеченным из лифа платья.
- Опять-таки провинциальная манера. Следует иметь при себе черную шелковую сумочку. Ну, а теперь блесну своей способностью угадывать: твоя мечта - стать пианисткой и концертировать!
- Ничего подобного, - презрительно сказал Ван. - Это чистый нонсенс. Она совершенно не умеет играть.
- Не имеет значения, - возразил Демон. - Наблюдательность не обязательно мать дедукции. Как бы то ни было, ничего предосудительного в платочке, кинутом на "бехштейн", я не вижу. Ну, любовь моя, не стоит так отчаянно краснеть. Чтоб внести умиротворяющую смешинку, позвольте вам процитировать:
Lorsque son fi-ancé fut parti pour la guerre
Irène de Grandfief, la pauvre et noble enfant
Ferma son pi-ano… vendit son éléphant.
- Напыщенное "не склонна" - авторское; а слон - мой.
- Не может быть! - рассмеялась Ада.
- Наш великий Коппе, - заметил Ван, - конечно, чудовищен, но есть у него один прелестный маленький опус, который наша Ада де Грандфьеф не раз более или менее успешно переиначивала на английский.
- Да ну тебя, Ван! - с несвойственным ей кокетством взорвалась Ада, хватая пригоршню соленых миндалин.
- Послушаем, послушаем! - оживился Демон, подцепив орешек из ее подставленной ладони.
Эта взаимослаженность и согласие жестов, эта веселая искренность семейных встреч, эти ни разу не спутавшиеся марионеточные стропы - их легче описать, чем вызвать в памяти.
- Старые средства повествования, - сказал Ван, - могут пародироваться лишь величайшими и злейшими из художников, но лишь близким родственникам можно простить парафраз выдающихся стихов. Позвольте мне предварить плод усилий кузины - не важно чьей - одним отрывком из Пушкина, чтоб сладить рифму…
- Изгадить рифму! - подхватила Ада. - Любой, даже мой, парафраз - все равно гладкий лист преобразует в гадкий глист, только-то и остается от нежного первородного корешка.
- Чего вполне достаточно, - заметил Демон, - чтоб удовлетворить меня, непритязательного, и милых друзей моих.
- Так вот оно, - продолжал Ван (пропуская мимо ушей, как ему показалось, неприличный намек, поскольку бедное растеньице считалось издревле в Ладоре не столько средством от укусов рептилий, сколько залогом легких родов у слишком юных матерей; но это к слову) - Стишок на случай сохранился; его имею; вот вам он: "Leur chute est lente", всяк их знает…
- Я знаю их! - внедрился Демон:
Leur chute est lente. On peut les suivre
Du regard en reconnaissant
Le chêne à sa feuille de cuivre
L'érable à sa feuille de sang.
Прекрасные строки!
- Да, это у Коппе, а вот кузинино, сказал Ван и стал читать:
Неспешно их паденье. Любо
Под падом листьев мнить ответ:
Лист медно-красный - отзвук дуба,
Кроваво-красный - клена цвет.
- Фу-у! - отозвалась стихоплетчица.
- Ничего подобного! - вскричал Демон. - Это "падом листьев" - маленькая восхитительная находка!
Он притянул Аду к себе, та опустилась на подлокотник его Klubsessel, и Демон приклеился пухлыми влажными губами к розовому уху, просвечивавшему сквозь густые темные пряди. По Вану пробежала восторженная дрожь.
Теперь наступил черед Марининого появления, и она в платье с блестками, в восхитительной игре света и тени, в приглушенном фокусе лицо, к чему звезды стремятся в зрелости, возникла, простирая руки, в сопровождении Джонса, несшего два подсвечника и одновременно пытавшегося, в рамках приличия, престранным образом незаметно отпихивать ногой назад что-то на него наскакивающее, коричневое, тонущее в тени.
- Марина! - воскликнул Демон с дежурной сердечностью, похлопывая ее по руке и присаживаясь с ней рядом на канапе.
Издавая мерное пыхтение, Джонс поставил один из роскошных, змеей обвитых подсвечников на низкий комодик и хотел было водрузить второй туда, где Демон с Мариной завершали предварительный этап обмена любезностями, но Марина торопливым жестом руки указала, чтоб поставил подсвечник на стойку рядом с полосатой рыбиной. Джонс, пыхтя, зашторил окна, скрывая истинно живописные останки догорающего дня. Этого весьма старательного, серьезного и неповоротливого Джонса наняли недавно, и приходилось постепенно привыкать и к нему самому, и к его сопению. Спустя годы, он окажет мне одну услугу, которую мне никогда не забыть.
- Она - jeune fille fatale, этакая бледная краса, сердцеедка, - говорил Демон своей бывшей возлюбленной, нисколько не заботясь, слышит его или нет объект разговора (а она слышала) из дальнего угла комнаты, где помогала Вану загнать собачонку в угол - при этом слишком выставляя напоказ голую ножку. Наш старый приятель, в возбуждении под стать остальным членам воссоединившегося семейства, вслед за Мариной ворвался со старым, отороченным горностаем шлепанцем в жизнерадостной пасти. Шлепанец принадлежал Бланш, кому было велено загнать Дэка к себе в комнату и которая, как обычно, не сумела должным образом его удержать. Обоих детей пронзило холодком déjà-vu (даже удвоенного déjà-vu, если рассматривать в художественной ретроспекции).
- Пожалста без глупостей (please, no silly things), особенно devant le gens, - произнесла глубоко польщенная Марина (нажимая на конечное "s", как делали ее бабки); и когда медлительный, с по-рыбьи разинутым ртом лакей уволок обмякшего, выпуклогрудого Дэка с его жалкой игрушкой, Марина продолжала: - Воистину, в сравнении с местными девицами, скажем, с Грейс Ласкиной или Кордулой де Прэ, Ада смотрится тургеневской героиней или даже мисс из романов Джейн Остин.
- Вот-вот, вылитая Фанни Прайс! - уточнила Ада.
- В сцене на лестнице! - подхватил Ван.
- Не будем обращать внимания на их мелкие колкости, сказала Марина Демону. - Мне всегда были непонятны их игры в маленькие тайны. Однако мадемуазель Ларивьер написала изумительный киносценарий про таинственных деток, занимающихся в старых парках странными делами, - только не позволяй ей нынче заговаривать о своих литературных успехах, тогда ее не уймешь.
- Надеюсь, супруг твой не слишком поздно пожалует? - заметил Демон. - Сама знаешь, в летнюю пору после восьми вечера он не в самой лучшей форме. Да, кстати, как Люсетт?
Тут Бутейан величественным жестом распахнул обе створки дверей, и Демон подставил калачиком (в форме изогнутой полумесяцем русской булочки) свой локоть Марине. Ван, которому в присутствии отца свойственно было впадать в какую-то колючую игривость, предложил руку Аде, но та с сестринской sans-gêne, которую Фанни Прайс могла бы и не одобрить, легонько шлепнула его по кисти.
Еще один Прайс, типичный, даже слишком типичный, старый слуга, которого Марина (вместе с Г.А. Вронским в период их краткого романа) непонятно по какой причине окрестила прозвищем "Гриб", поставил во главе стола, где сидел Демон, ониксовую пепельницу, поскольку тот между блюдами любил перекурить - русское традиционное попыхивание. Соответственно же на русский манер столик для закусок щеголял многоцветием закусочной снеди, средь которой serviette caviar (салфеточная икра) отделялась от горшочка с Graybead (икрой свежей) сочным великолепием соленых грибков, белых и подберезовичков, а розовость лосося соперничала с алостью вестфальской ветчины. На отдельном подносе поблескивали на разном настоянные водочки. Французская кухня была представлена chaudfroids и foie gras. За раскрытым окном кузнечики стрекотали с головокружительной скоростью средь темной недвижной листвы.